– Блестящие музыканты, работать с ними – одно удовольствие. Обожают партитуру, есть темп, есть ритм. Теперь только чуть больше страсти – и все.

На авансцене появился Брин, в берете, куртке и облегающих ковбойских штанах. Он жестом показал исполнителям, что пора выстраивать мизансцену первого явления. Тусклые репетиционные лампы над головой затеняли лица актеров, обесцвечивали декорации и подчеркивали их морщинистую изношенность. Декорации, несложные, чисто функциональные, изображали угол Кэтфиш-роу – домишки с балконами и закрытыми ставнями. И вот, повинуясь сигналу Брина, сопрано, перегнувшись через балконные перила, начала песню, которой открывается опера, «Summertime». Мисс Лидия эту мелодию узнала. Она покачивала головой в такт и напевала себе под нос, пока Савченко не постучал ее по плечу, пробурчав замечание, от которого она съежилась.

В середине спектакля Адамов ткнул меня локтем и сказал:

– Я нормально говорю по-английски, нет? Так вот, мне не понять, чего они вопят. Диалект этот хренов! Думаю…

Но я так и не узнал, что он думает, ибо Савченко обернулся и посмотрел на нас взглядом, удавившим Адамова. Прочие русские хранили молчание, какого и Савченко не мог бы пожелать. Суровые профили, вырисовывавшиеся в свечении, шедшем от сцены, были так же мало обезображены выражением, как профили на монетах.

После того как была пропета последняя ария, все молча проследовали в раздевалку. Савченко с мисс Лидией, Сашей и еще двумя министерскими юношами, Игорем и Генри, вместе ждали пальто в гардеробе. Я подошел к ним и спросил мисс Лидию, что она думает о виденном. Она прикусила губу и бросила взгляд на Савченко, который твердо сказал:

– Интересно. Крайне интересно.

Мисс Лидия кивнула, но ни она, ни Саша, ни Игорь с Генрихом не рискнули употребить какое-нибудь другое определение.

– Да, – говорили они все, – интересно. Крайне интересно.

«Порги и Бесс» продолжается в среднем два с половиной часа, но этот последний прогон, со множеством остановок, длился с десяти утра до двух. Исполнители, раздраженные от голода и мечтавшие поскорее оказаться в гостинице, были очень недовольны, когда после ухода русских зрителей Брин уведомил их, что репетиция еще не закончена. Он собирался перережиссировать выходы на аплодисменты.

На сегодняшний день, притом что в одиночку на вызовы выходили только исполнители двух главных ролей, прощальные выходы занимали уже шесть минут. Немногие спектакли могут надеяться, что зрители будут аплодировать в течение шести минут. Но теперь Брин решил растянуть эти шесть минут до бесконечности, превратив их практически в «отдельный маленький спектакль».

– Легкая импровизация, – говорил он. – Вроде повтора на бис.

Идея состояла в том, что под барабанный бой по сцене пройдет каждый участник труппы, маша публике, подмигивая и напрашиваясь на аплодисменты. Решено было, что почести от зрителей получат даже бутафор, костюмерша и электрик, не говоря уже о режиссере. Одно из двух: либо Брин рассчитывал на вулканические овации, либо опасался обратного и решил обеспечить продолжительные аплодисменты постановкой этого «стихийного» дополнительного выхода. Естественно, в столь деликатных дипломатических обстоятельствах зрители не станут уходить, пока на сцене еще как бы продолжается спектакль.

Исполнителям главных ролей были предоставлены личные лимузины. Обратно в «Асторию» меня подвозила в своем лимузине Марта Флауэрс, которая играет Бесс в очередь с Этель Айлер и которую поставили выступать нынешним вечером. Я спросил, волнуется ли она перед премьерой.

– Я-то? Как сказать. Я тут уже два года. Меня одно волнует – небось порчу голос для серьезного дела.

Мисс Флауэрс недавно закончила Джульярдскую музыкальную школу и намеревается выступать с сольными концертами. Она маленькая и самоуверенная. Улыбается она или нет, уголки ее губ всегда опущены, как будто она попробовала недозрелую хурму.

– Устала я, вот это точно. Что это за климат для певицы? Все время надо за горлом следить, – сказала она, растирая шею. – Другая Бесс – ну, знаешь, Этель – вообще заболела. Простудилась. Лежит с температурой и все прочее. Так что мне придется петь завтра днем – и вечером, наверное, тоже. Если так пойдет, недолго вообще загубить голос.

Она рассказала, что будет делать с этой минуты и до поднятия занавеса.

– Надо обязательно поесть. Но сначала приму ванну. В твоей плавать можно? Моя огромная – плавать можно. Потом посплю. Мы собираемся в театре в шесть. Где-то в шесть тридцать, должно быть, буду влезать в костюм и цветок этот пришпиливать. А потом, думаю, как следует насижусь.

В шесть тридцать, в момент, когда мисс Флауэрс, вероятно, сидела у себя в уборной и пришпиливала к волосам бумажную розу, миссис Брин и миссис Гершвин находились в апартаментах Боленов, куда их пригласили выпить перед отъездом во Дворец культуры. У самого Брина было столько дел, что он не смог воспользоваться посольским приглашением и отправился в театр раньше.

Выпивку – виски с водой из-под крана – подавали помощник Болена Рой Лаури и миссис Лаури, пара, гармонично подобранная по скромной, учительски старомодной манере держаться. Была здесь также близкая подруга миссис Болен, Марина Сульцбергер, живая и остроумная жена корреспондента «Нью-Йорк таймс», который тоже присутствовал, чтобы оживить хозяевам ведение беседы. Не то чтобы миссис Болен, безмятежно энергичная женщина с внимательными голубыми глазами и цветом лица как у молочницы, не способна была поддержать любой, самый затруднительный разговор. Но, учитывая укоризненное письмо Брина Болену, нынешняя встреча представителей Эвримен-оперы и Госдепартамента обещала быть непростой. Что до посла, то по его любезному виду никто бы не заподозрил, что он получил такое письмо. Болен – профессиональный дипломат, прослуживший более 25 лет, причем бóльшую часть в Москве, где поначалу занимал пост второго секретаря, нынешний пост Лаури, а в 1952 году был назначен послом, – до сих пор сохраняет сходство со своей фотографией 1927 года, года выпуска из Гарварда. Жизненный опыт огрубил его красивое лицо спортсмена, просолил волосы и уменьшил, а то и вовсе уничтожил мечтательную naïveté[47] в глазах. Но прямота, простота и закаленность юности его не покинули. Он полулежал в кресле, потягивал виски и беседовал с миссис Брин, как будто они сидели в гостиной загородного дома, с огнем в камине и валяющимися на полу собаками.

Но миссис Брин нипочем не могла расслабиться. Она сидела на краешке стула, как будто пришла наниматься на работу.

– Как дивно, что вы приехали. Как чудно, – говорила она детским голоском, непохожим на ее собственный. – Это так много значит для исполнителей.

– Вы думаете, мы могли такое пропустить? – спросил Болен, а жена его добавила:

– Да ни за что на свете! Это главное событие зимнего сезона. Мы ни о чем другом не говорили, правда ведь,