На подходе к католическому собору Непорочного зачатия Пресвятой Девы Марии, что на Малой Грузинской, я еще раз отметила, насколько величественной и в то же время подавляющей может быть готическая архитектура. Мне показалось, что шпили здания режут небо, будто ножи инквизиторов. Ночью, наверное, это выглядит даже страшновато. Впрочем, я, возможно, просто устала.

Я вошла в гулкое и прохладное чрево католической церкви. Внутри не было ни души. Только в дальнем углу – на низкой приступочке возле деревянной будки – стоял на коленях кто-то в черном. Я поняла: идет исповедь, где в лице Бога выступает невидимый пастве священник, отпускающий грехи через окошко исповедальной кабины. Я села на скамью и закрыла глаза. Мысли мои унеслись в вечность (это случается со мной во всех католических соборах). Очнулась я от чьего-то разговора. Две дамочки, усевшись на пару скамей впереди меня, вели диалог громким шепотом. Хочется верить, что я не грешна в подслушивании: я просто физически не могла не слышать их беседы.

– Ты с ума сошла, – говорила одна другой, – да за такую информацию сам Папа Римский продастся!

– Но ведь тайна исповеди… – слабо возражала вторая сквозь всхлипывания.

Очень скоро я поняла и суть интриги, и весь ее ужас. Всхлипывающая дама (по голосу, то есть по шепоту, молодая, хотя я видела только ее спину) «заказала» своего «старого козла», и ее заказ был благополучно приведен в исполнение. Теперь подруга убеждала ее позаботиться о собственной безопасности и нервах, пожив месяцок-другой на Лазурном побережье. Однако новоиспеченную леди Макбет уже не радовали ни заводы-дома-пароходы, которыми она так удачно завладела, ни даже молодой любовник… Ее терзали адские муки совести, и она настойчиво желала исповедаться. От подобной затеи ее собеседница и пришла в неописуемый ужас, всячески пытаясь убедить «эту безумную», что когда дело серьезное, «раскалываются» даже самые святые из святых отцов…

Я встала и тихонько вышла. Мне отчего-то совсем не хотелось знать, в чью пользу закончится спор. Мне думалось лишь о том, что, в сущности, от рассвета и до заката жизни наш путь, увы, так недолог… И скольким дерьмом мы сами успеваем его наполнить!

Это был последний молельный дом, который я намеревалась посетить. Конечно, оставались еще армянская и множество других церквей, действующих в Москве… Но на них у меня уже не осталось сил. Я чувствовала опустошенность, будто побывала незваным гостем не на одном чужом пиру.

Бредя по Большой Бронной по направлению к синагоге, я мучительно раздумывала: зайти – не зайти? Что услышу и увижу я там? Скорбные рассказы о кровавом нападении маньяка (в январе 2006 года 20-летний москвич во время службы ворвался в синагогу и ранил ножом восемь прихожан. – Прим. авт.)? Активные попытки тамошней паствы приобщить меня к своей вере? Или утомленное равнодушие живущих только своей жизнью людей? Решила все же зайти.

В синагоге прихожане просто… танцевали в круг, взявшись за руки! И еще – пели веселые песни, в перерывах угощаясь сладостями. Я как-то совершенно неожиданно для себя растворилась в этой праздничной толпе, и она незаметно завлекла меня в свой бурный круговорот. Я даже не знаю, что за праздник отмечали эти люди. Я не в курсе, что велит или не велит еврейская церковь. И меня никто не спросил, зачем я здесь и кто я вообще? Но мне вдруг стало легко. И я подумала: может, я все-таки еврейка? Просто так, в душе. Или по мужу. Или наш Бог – и впрямь повсюду, где нам хорошо?

Ты не одна:

Бог – он в каждой из нас. И когда мы говорим: «На все воля Божья», то подразумеваем, что на все свершения в этой жизни – и наша воля тоже.

Мне сразу показали тот странный дом: все его обитатели чего-то опасались…

Сара Бувье, «Город на закате»

У меня пропала подруга. Раньше не проходило и дня, чтобы она не рыдала мне в трубку, что все мужики – козлы, а жизнь – полное г… Дозваниваюсь ей только спустя две недели: оказывается, она провела все это время в глухой деревне, в «странном доме». «Туда пускают только в белом…» После такого интригующего заявления я, конечно, уже не могу усидеть дома. И изыскиваю белый костюмчик и подробную карту области.

После электрички долго еду в автобусе лесом. Наконец нужная деревня. Без особой надежды на успех спрашиваю у какой-то старушки, нет ли где поблизости «странного дома».

– Есть, как не быть. Хутор енто. А тебе там чаво? – подозрительно спрашивает бабка.

Не придумав ничего лучшего, говорю, что я, дескать, из собеса. Бабулька вдруг радостно всплескивает руками:

– Ой, ну слава богу, приехали! Можа, хоть закроете богадельню енту?! А то ведь ходют ночью по кладбищу, как вурдалаки, а утром оруть, окаянные…

Причитая, она провожает меня через всю деревню до последней избы, потом боязливо крестится и прощается:

– Ну, далее я не ходок, прости, Господи! А хуторок-то вона он! Прямо и ступай, дочка. Ежели что, сразу бегом ко мне: мой дом третий слева, а я уж мигом подмогу соберу.

Иду через луг к дому на пригорочке. Вместо второго этажа – жилой чердак, доски почти черные, в зазорах обильно разросся мох – в общем, дом довольно старый. Но крепкий. Видно, построен на совесть. Почти сразу за околицей начинается густой лес. На опушке перед ним – могильные кресты: похоже, то самое кладбище. Вокруг дома стоит зловещая тишина, даже птицы ее не нарушают. Собираюсь с духом и стучу в мутное оконце.

Дверь открывает полная женщина лет шестидесяти в белом спортивном костюме. На Бабу-ягу похожа едва ли: улыбается вполне приветливо и моему появлению как будто совсем не удивлена.

– Чего боишься? – спрашивает с ходу.

Секунда замешательства, и я… принимаю вызов:

– Заразиться боюсь. Атипичной пневмонией!

Тетка понимающе улыбается:

– Тебе повезло, будешь двенадцатая. Больше я не беру, у меня курс 12 дней, на каждую – по дню. Так эффекта больше. Что привезла – заноси.

Я молчу: подружка упомянула лишь про белый наряд. Кроме него (но он на мне!), у меня лишь сумочка, в которой притаился диктофон.

– Нет ничего, что ли? (Я виновато киваю.) Ладно, будешь убирать и готовить. Проходи.

В горнице за большим столом с самоваром сидят одиннадцать женщин; возраст, лица, взгляд – все разное. Общего – только белый цвет одежды. Они молча освобождают мне место за столом и наливают чаю. Никто ни о чем не спрашивает. Я беру со стола баранку и «превращаюсь в уши».

Тетку, открывшую мне дверь, называют здесь Маврой Кузьминичной или попросту – мать. В прошлом Мавра Кузьминична много лет подряд вела женскую группу здоровья в неврологическом санатории неподалеку. Потом времена изменились: санаторий закрыли, и Мавру сократили. Тогда она выкупила по дешевке дом на хуторе, сама его отремонтировала и стала принимать на каждые двенадцать дней по двенадцать женщин, жалующихся на те же проблемы, с какими ей приходилось иметь дело в санатории. К Мавре обращаются в основном женщины, которым мешают полноценно жить расшатанные нервы, – страхи, фобии и стрессы, связанные с работой или личной жизнью. Денег Мавра Кузьминична не берет: просит только приезжать со своими продуктами из расчета на две недели собственного пропитания. Женщины вместе готовят, гуляют на свежем воздухе, а Мавра проводит с ними занятия по какой-то особой своей методике.