Вот бы кто-нибудь нашёл нужные слова.

На закате, когда все соберутся вместе…

* * *

–Чия-старшак, горхатово сердце,– зовёт Штырь.– На твоих костлявых не нарадуюсь – прыткие, черти, да и Шала вроде повеселей глядит.

Шала дёргает ухом, вскидывает на Штыря внимательный взгляд. Да, над знаменитой Марровой стряпнёй Шала нынче ковыряется вчетверо дольше всех других, но теперь миска всё же почти пуста.

–Бойцы наши что ни день друга дружку радуют,– продолжает Тис.– А ты-то сам не хотел бы жилы размять? Хоть со мной отплясался бы, хоть с Ковалем?

Пенелопе достаточно разочек глянуть на помертвевшее Чиино табло, и ей становится совершенно ясно: нет, хромому не хочется. Но и отказа Последний себе не простит.

Даже тошно вот так его понимать, чужого старшака. Против Коваля Чия наверняка не встанет – как же, махаться тут с «недостойным», со «слабаком»… Против Штыря – ещё не легче. Тут уж либо быть побитым, при всех, при своих Последних, признать Тиса над собой победителем – либо принять от Тиса вежливых поддавков. Для Чии что один позор, что другой – невелика разница.

Ох, Штырь, что же это ты задумываешь…

Готовясь для боя, Тис будто бы мимодумно отцепляет хорунш в обкладе со своего ремешка, передаёт оружие Ковалю. Раньше вроде нож-улыбочка ни в чём Штырю не мешал… а, вот оно что. Увидев это, Чия тоже снимает через голову плетёный шнур с ножнами. Стоит какое-то время с глупым видом, точно понятия не имеет, что с ними дальше делать и кому отдать. Липка тихонько дёргает за краешек Чииной безрукавки, протягивает руку ладонью вверх – давай, мол, я пока подержу – и хромой, даже не взглянув, оставляет хорунш у Шалы поперёк колен.

* * *

Бьются они страшно, молчком.

И собравшиеся широким кругом отчего-то забывают орать, хохотать и выть, как это обычно бывает при хорошем поединке, разве охают сдержанно от лютого ли Чииного удара, от немыслимой ли увёртки Штыря – и от этого Пенелопе Резаку ещё страшней, и недостаёт у межняка силы, чтобы смотреть на дерущихся.

Конопатый держит спокойное лицо, а сам так сцепил перед собой работяжные пальцы, что они побелели.

Бабушка Сал по-молодому выпрямляет спину, сидя на своём мешке с тряпьём, и мутно-жемчужные глаза её кажутся нездешне зрячими.

Ближе всех к сбившимся тесным рядком Последним стоит Мирка – плечо-в-плечо с Тумаком, их ободранные руки переплетены до самых пальцев, и вряд ли они двои замечают это.

Баснострашно силён, говорил Хаш о своём старшаке.

По-другому о нём и не скажешь, пусть и нет в нём никакой особенной жильной мощи – неоткуда было её накопить за годы впроголодь.

По-другому не скажешь, хотя Чия ни от кого не перенял хитрой уловки или доброго хвата, подходящего для дружеской возни.

Ни красоты танцора, на которую и хромой на обе ноги Билли бывает горазд, ни радости взаимного испытания.

Только лютая воля, раз за разом швыряющая ударить, покалечить, сломать.

Воля под стать той, что не в шутку испугала Пенелопу, когда пришлось драться против тощего Хаша.

Под стать злым чарам, когда-то в давно ушедшие времена поднявшим мертварей сражаться.

Под стать той мрачной силе, которую растрёпа-Пенни знает в себе самой…

Штырь-то, конечно, не лыком шит. Поди его обидь, живого-целого после всех его мясорубок. И наконец он держит Чию, держит крепко, поймав и скрутив за обе руки – не дёрнешься, не вывернешься, если только не…

Хромой, зарычав, продолжает движение, немыслимым образом выворачивая собственное плечо – вот-вот хрустнет не кость, так сустав.

Штырь выпускает Чию, отталкивает от себя прочь, и сам отступает – шаг, другой.

–Мы не враги, горхатово сердце,– говорит Тис.– Мы не враги.

Поединщики переводят дух, глаза у них ярко блестят.

–Я рад, что не враги,– произносит Чия, отдышавшись. Глядит он героем. Ведь взаправду счастлив, понимает Пенни. «Видите? Я не слабак!»

–Чия, старшак Последних,– подаёт голос Коваль, точно успел за недолгое время поединка люто простудиться, осипнуть, и вообще ему больновато разговаривать, а что поделаешь – приходится.– Мы думали позвать…

Хромой не ведёт и ухом, но речь продолжает Штырь.

–Думали, да. Ты можешь не принимать моё слово, но я скажу: завтра мы разберём дома и пойдём дальше на полдень, и я шагал бы рядом с вами, Чия. Если понадобится, я понесу Шалу на своём хребте. Морган примет Хаша в дети…

–Чего бы не принять,– усмехается Магранх-Череп.

–Выучит ли Мирка Тумака хорошо квасить шкуры, посмеёмся ли мы все вместе над Липкиными сказками, вразумлю ли я тебя драться, когда это нужно, вполсилы – но никому из вас не придётся умереть от будущей зимы. Вы повстречали нас. Вы больше не Последние.

–Я слышу,– отвечает Чия, помолчав.– Я слышу.

Пенелопа точно знает: хромой скорее согласится как-нибудь мучительно издохнуть, но Последние никуда со Штырь-Ковалями не попрутся, пока он жив и ещё шевелится. Кажись, это ясно всем.

–А если этого ты не хочешь, тогда я зазимую с вами,– вдруг говорит Мирка, и голос молодого орка звенит, а на своих старшаков Мирка даже не оглядывается! Сильный, взрослый… слишком сильный и взрослый, чтобы Чия…

–Нет,– хромой щурит глаза.– Нет, храбрец. Ты мне не нужен. Шала. Верни нож.

Шала глядит на ноженки со шнуром в своих руках, будто крепко сомневается: отдать ли их по доброй воле или посмотреть, что получится, если не отдать.

–Не бежал бы ты впереди добычи, думай, Чия,– говорит Штырь.– До утра время есть. Решайте, орки.

–Слышу,– повторяет хромой.– Я слышу.

«Чёрта с два он слышит»,– думает Пенни.

От упрямой чужой беды хочется заплакать, как от своей.

Позже Пенни будет ещё удивляться трюкам собственной памяти. Остаток вечера и краюшка ночи, когда не происходило ничего решительно важного, впечатались ясно.

Как в Зелёном доме открыт уголок, где живёт нэннэчи: толстый синий спальник на аккуратно умятой груде еловых лап, поверху – сразу два шерстяных одеяльца, подложенная под изголовье плетёная седёлка.

Как Мирка, весь сжавшись – меньше себя вдвое – утыкается лицом в бабкины колени. Вроде и не плачет, а только тяжело сопит.

Как тёмные сухие руки слепой Сал гладят Мирку по голове, долго, привычно и размеренно, будто это такая же работа, как ловкое плетение поясного ремня или тесёмника.

Как молчат и ворочаются костлявые.

Как Ржавка шикает на Дэя, который негромко зовёт Мирку на место спать.