* * *

Как умирали в первую зиму, самую страшную и голодную. И если бы не Чия и Щитник, умевшие уже кое-как охотиться, то точно перемёрли бы все, а не только пятеро самых младших, кроме Хаша. Старшак через раз им отдавал свою долю мяса, но кто прокормится одной-то малой долей на пятерых? Хаша ещё Харра подкармливал, были они с Харрой двухродные ррхи.

Как вываривали наголо обглоданные звериные кости в пустой воде, и тому рады были. Вываривали столько раз, пока кости вовсе не становились ноздреватые, губчатые, и костяной завар не переставал давать хоть какой-то сытости – вода и вода.

И как однажды Чия понюхал первый по-настоящему тёплый ветер, и засмеялся: одолеем зиму, будем жить, Последние! И как он запел звонко и высоко, но после первых же слов слезами накрепко перехватило дыхание. И так потом всякий раз с ним бывало, когда пробовал спеть. Потом уже бросил и пробовать.

* * *

Как убивали редких встреченных людей.

Да может и не были все они врагами. Может, ни один.

Но Чия верил, что были.

Опять же, если тёплая куртка, или крепкие башмаки, или какая-нибудь еда, или ножик, пускай даже дрянский, такой, который через полгода изломается – у человека есть, а у Последних нету, то разве можно такого человека не убить?!

* * *

Как уходили всё дальше на полночь, где выжить едва можно.

Да и то – не всем.

* * *

Как полез было Чия за птичьими яйцами, да подвела, обломилась сухая ветка… с тех пор и охромел.

* * *

Как Липку затягивало под тёмный речной лёд, но Чия не позволил, насмерть держал, орал во всё горло, сам провалился, но держал. Подлетки-Последние услыхали, вытащили. Липке – как с гуся вода, а Чия тогда застудился крепко. Долго болел, а потом сделался вроде как наполовину порченный – не шло к нему больше время-возле-правды.

* * *

Как после того – не сразу, а помалу – будто забыл старшак, что Липка-то вот он, живой.

Смотрел мимо, почти не видел.

* * *

Как росли и взрослели те, кто держался в живых.

Как лютел Чия.

Как бил.

И как хранил каждого от гибели…

* * *

Как однажды старшак сказал: каждый, кто клыки переменит – должен будет в детях продолжиться; тогда клан будет жить, тогда будем не Последние.

И потом сказал ещё так: всего себя даю вам. Дам и детей.

* * *

Как, было, Харра с Тумаком снюхались.

Ещё подлетками были обе-двои, баловались, кусались.

Ой, зло их побил хромой старшак.

Харра в ту осень сгинул: утонул…

* * *

(Да не, да не, Чия ведь не силком ломал. ведь это долг, чтобы живыми клан продолжился. ведь пока подлетка, то нельзя. И на Липку не смотрел даже. это ведь не то чтобы совсем…)

* * *

Как Крот помирал. Злую смерть принял. Срок ещё не подошёл, а маляшка мёртвенькая. Не знали, что делать. Не спасли.

* * *

Как Шалы-то первые дня по два, по три жили…

* * *

Как по ранёшенькой весне родилась такая, покрепче, жила аж полмесяца…

* * *

А Тумак вот вроде и не порченный, а вроде и неплодный. Вообще ничего, за весь-то год…

* * *

Тумак, ни слова не проронивший за всё это страшное утро, выпускает из рук лопату и кричит, срывая голос. Мирка и Коваль еле держат Тумака вдвоём. Крик падает в распахнутую чёрную яму, как комья живой червивой земли.

Пенни-Резак подбирает лопату с края.

Ничего уже не отменить и не исправить.

Но хотя бы можно продолжать копать.

Потому что прямо сейчас во всём этом кошмаре -

Яма – это взаправду.

Рытьё – это наяву.

Каждый день происходят чудеса.

Не такие яркие и мгновенные, как в «цыркви», которую Липка себе выдумал – чудеса маленькие, частенько блёклые с виду и иногда жутковатые. Пенелопа их подмечает.

Чию Сарычева Крыла закопали, уложив между двух облыселых шкур с бывшей ухоронки. Пошептавшись между собой, ужене-последние оставили на нём и обувку, и даже старый хорунш, вынутый из-под горла, отчищенный и вдетый в обклад. Пенни поняла, что обычно так поступать не принято, но уж больно вышел с Чией не рядовой случай.

Липка сам уложил мёртвого, устроил в земляной колыбели, вылез, сел на траву, отдышался. Запел сипло, и многие подхватили. Пенни сперва и сама не поняла, как стала подвывать мотив – слов-то она не знала, но это, пожалуй, положило отсчёт не слишком приметным чудесам. Под конец живая протяжная песня сделалась не так чтобы весёлой, а всё же завершающие петли на слух уже мало походили на первые. Да и Липкин голос переменился. Будто змея старую кожу сбросила и обновилась совсем не в змею, а например в птицу. Глупое сравнение, но другого межняку не подобрать.

* * *

Ещё чудо: при переходе Шала идёт себе да идёт, словно с крутой горы падает вперёд и каждым шагом сам себя ловит. Да и насчёт еды Шалу больше никому не приходится уговаривать. Замечает это не одна Пенни. Марр даже вслух радуется, что Шале, видать, по вкусу пришлась добрая стряпня.

Шала на это улыбается одним углом рта. Отвечает ровно, с раздумьем:

–Так ведь прежде в крепком здоровье мне жить было страшнее, чем от потощения умирать.

Даже не хочется в это вникать, но Пенни видит, какие лица делаются у иных костлявых от Шалиных слов, как Рэмс Коваль сжимает губы, как Ёна передёргивается. Штырь-старшак, впрочем, только кивает. Припоминает коротко несколько случаев, когда какому-нибудь орку в злом плену или от другой подобной беды приходилось тоже стощать мал-мало не до костей, а потом постепенно выправиться до прежней жильной силы. И ещё припоминает: молодым это удавалось легче, чем старым. Тис велит своим мелким близнятам и Руби на пути ушами не хлопать, а высматривать и брать метёлочки дикого злака – пушистые, зеленовато-лиловые. По-правски название у злака жуткое: «кровавая каша», хотя с виду это совсем невинное растеньице.

Резак даже не особенно удивляется, когда высматривать «кровавую кашу» принимаются не одни только маляшки. Она и сама срывает на ходу несколько растрёпанных колосков.

Вечером Скабс заливает «кашу» почти остывшей водой, мнёт метёлки ложкой, а потом накрывает сиротскую миску другой такой же посудиной. Наутро Шала пьёт получившийся настой, почти не морщась, и даже пробует жевать размокшие колоски, сплёвывая жмых.

–«Кровавая каша» после трудных родов хорошо помогает, и после многих ран,– поясняет Скабс.– Может, и Шале впрок пойдёт. Старшак умно придумал.