Время для Альтюссера останавливается. Он не просит повторить, незачем, он и так все слышал. И все-таки – надежда: «В мусорное ведро?..» Вчера вынесла, утром мусорщики забрали. Протяжное мученическое завывание рождается в душе философа, а его мускулы между тем напрягаются; он смотрит на жену, старуху Элен, которая столько выстрадала, за столько лет, и ему ясно, что он ее любит, восхищается ею, жалеет и корит себя, он знает, сколько всего заставил ее вытерпеть из-за своих капризов, измен, ребяческих выходок, инфантильной потребности, чтобы жена одобряла любовниц, которых он выбирал, приступов маниакальной депрессии («гипоманиакальных», как их называют), но вот это – уже перебор, это слишком, да, слишком круто, чтобы он, незрелый очковтиратель, был способен с этим смириться, и он бросается на жену со звериным ревом, хватает ее за горло и сжимает руки, как тиски, Элен от удивления широко распахивает глаза, но не пытается защищаться, разве что сама хватает его за руки, но по-настоящему не сопротивляется, быть может, потому, что прекрасно знает, что этим должно было кончиться, или хочет так или иначе с этим покончить, и пусть уж лучше так, чем иначе, или же порыв Альтюссера слишком стремительный, неистовый, слишком он одержим звериной жестокостью, а она, может, и хотела бы еще пожить и вспоминает в этот момент какие-нибудь его сентенции – того Альтюссера, которого она любила, – как, например: «Теория не собака, ее не бросишь», но этот Альтюссер, как собаку, душит жену, впрочем, цербер на этот раз он сам – свирепый, эгоистичный, безответственный, одержимый. Когда он ослабляет хватку, она уже мертва, край языка («жалостный кончик», как он скажет) виден между губ, а вытаращенные глаза уставлены не то на убийцу, не то в потолок, не то в пропасть бытия.

Альтюссер убил жену, но он не предстанет перед судом – будет признан невменяемым в момент деяния. Да, он был зол. Но, с другой стороны, почему он ни слова не сказал жене? Допустим, Альтюссер – «собственная жертва» – ну так не надо было слушать тех, кто велел ему помалкивать. Идиот, надо было рассказать, хотя бы жене. Ложь – слишком большая ценность, чтобы так бездарно ею распорядиться. Надо было сказать хотя бы: «Не трогай этот конверт, он ценный, в нем очень важный документ, который доверил мне А или Б (тут можно было бы и соврать)». А вместо этого Элен умерла. Альтюссера призна́ют сумасшедшим, дело закроют. Несколько лет он просидит в лечебнице, затем съедет с квартиры на рю д’Ульм, поселится в двадцатом округе и напишет там очень странную автобиографию – «Будущее длится долго», – в которой будет вот эта бредовая фраза, взятая в скобки: «Мао даже согласился встретиться со мной, но из соображений „французской политики“ я сделал глупость, самую большую в своей жизни, и не пошел…» (Курсив мой.)

«Да, Италия – это что-то невозможное!» Орнано расхаживает по президентскому кабинету, воздевая руки к небу. «Что там за бардак в Болонье? Это связано с нашим делом? Метили в наших людей?»

Понятовски инспектирует бар. «Сложно сказать. Может, и совпадение. Это могут быть крайне левые или крайне правые. А может, и правительство замешано. С итальянцами не поймешь». Он открывает томатный сок.

Жискар за рабочим столом захлопывает номер «Л’Экспресс»[268], который листал, и молча складывает руки.

Орнано (топает ногой): «Какая, на хрен, случайность! Если, повторяю, если у какой-то группы, причем не важно, кто это – правительство, агентство, служба, организация, – есть средства и желание взорвать бомбу и убить восемьдесят пять человек, чтобы помешать нашему расследованию, то, полагаю, у нас проблема. У американцев проблема. У англичан проблема. У русских проблема. Конечно, если это не они».

«Но ведь это на них похоже – разве нет, Мишель?» – спрашивает Жискар.

Понятовски извлекает из бара баночку сельдерейной соли. «Слепая бойня с расчетом на максимальное число жертв среди гражданских… Должен признать, что это скорее почерк крайне правых. И еще, судя по рапорту Байяра, там был русский агент, спасший младшего».

Орнано (вздрагивает): «Медсестра? Она и бомбу могла подложить».

Понятовски (откупоривает бутылку водки): «Зачем же она тогда засветилась на вокзале?»

Орнано (указывает на Понятовски пальцем, словно он лично в чем-то виноват): «Мы проверили, она никогда не числилась в Сальпетриер».

Понятовски (взбалтывая «Кровавую Мэри»): «Уже практически доказано, что в больнице документа у Барта не было. Вероятнее всего, дело было так: он возвращается после обеда у Миттерана, его сбивает грузовик службы прачечных – за рулем первый болгарин. Человек, выдавший себя за врача, делает вид, что осматривает его, и крадет у него бумаги и ключи. Все говорит о том, что документ был среди бумаг».

Орнано: «Тогда что же было в лазарете?»

Понятовски: «Свидетели видели двух незнакомцев, приметы которых совпадают с описанием двух болгар, убивших жиголо».

Орнано (пытается подсчитать в уме, сколько болгар замешано в этом деле): «Но ведь документа у него не было?»

Понятовски: «Значит, они пришли закончить работу».

Орнано быстро выдыхается, перестает расхаживать и с таким видом, будто что-то привлекло его внимание, принимается рассматривать угол картины Делакруа.

Жискар (кладет руку на биографию Джей-Эф-Кея и поглаживает обложку): «Допустим, что теракт в Болонье действительно был против наших людей».

Понятовски (добавляет табаско): «Это означало бы, что они на верном пути».

Орнано: «То есть?»

Понятовски: «Если убрать пытались их, значит, хотели помешать им что-то выяснить».

Жискар: «Об этом… клубе?»

Понятовски: «Или о чем-то еще».

Орнано: «Так что, отправим их в США?»

Жискар (вздыхает): «У этого американского философа случайно нет телефона?»

Понятовски: «Младший говорит, что, может, удалось бы „до чего-нибудь докопаться“».

Орнано: «Ну конечно, уверен – этот сопливый говнюк хочет прошвырнуться за счет республики».

Жискар (озадаченно, как будто что-то жует): «Учитывая наши данные, не лучше ли отправить их в Софию?»

Понятовски: «Байяр хороший полицейский, но он все-таки не Джеймс Бонд. Может, отправить спецгруппу?»

Орнано: «Зачем? Порешить несколько болгар?»

Жискар: «Я бы предпочел обойтись без министра обороны».

Понятовски (вымучено): «Да и потом, ни к чему нарываться на дипломатический конфликт с СССР».

Орнано (пытается сменить тему): «Кстати, о кризисе – что там в Тегеране?»

Жискар (снова листает «Л’Экспресс»): «Шах скончался, муллы – в пляс».

Понятовски (наливает чистой водки): «Картеру каюк. Хомейни не отпустит заложников».

Молчание.