— Псы! — то и дело срывался самый именитый из волкодавов Кипчудук, ценой состояния умудрившийся спасти свой род от гибели в самом пекле монгольского нашествия, а теперь вот отчётливо понимавший, что лишь продлил ему жизнь и уже завтра этого рода на земле не будет. — Псы! — ревел он, сгорая от бессильной ярости. — Ломайте столы, сундуки, всё ломайте! Тащите котлы из подвалов! Эй, вы! Ну! Открывайте зинданы! Наружу всех! Уже не разберёмся! Саблю каждому — и на стену! Давай! Псы! Живее! Живее! Давай! И мулл туда же! С оружием! Всех!.. Молиться больше не надо. Аллах нас оставил.

После того как нескольких плачущих женщин зарезали прилюдно и ещё кому-то за истерические причитания отсекли голову, в городе установился суровый дух сосредоточенного действия. Ремесленники бросили свою работу и влились в ополчение, как, впрочем, и чиновники, и больные, и старики, и преступники, и главы богатых родов со всей своей челядью, даже евнухам и сочинителям нежных газелей и тем всучили копья и рогатины. Город поделился на две неравные части: на тех, что взялись за оружие и разместились на позициях, которые выбрали волкодавы, и тех, что обеспечивали их едой, оружием, бинтами, самым необходимым. Горели костры под чанами, наполненными смолой и нечистотами. Наладили три катапульты и установили на площади. Женщины возились с кухней. Младшие дети бегали с поручениями, а те, что постарше, вооружившись, чем смогли, вместе с другими воинами как зачарованные прилипли к бойницам. То, что открылось их взору, сковывало души тоскливым страхом.

Всюду, куда дотягивался глаз, всюду наблюдалось оживлённое движение. Несмотря на кажущийся хаос, в нём явственно угадывалась угрожающая осмысленность и воля приказа. Пеших не было. В жёлтой завесе пыли крутились конники, в большинстве своём вооружённые лишь луками, с притороченными к седлам высокими колчанами, куда-то неслись, замирали на месте, вновь перемещались, оглашая окрестности рваными гортанными выкриками. Вида самого что ни на есть обыкновенного, они и смотрелись простыми пастухами-кочевниками. В них не было пышности хорезмской кавалерии, и даже начальники мало чем отличались от рядовых воинов. Но в этом пренебрежении внешним лоском, в обыденности повадок проглядывала крепкая сила ремесленников.

С какого-то момента в манёврах монголов наметился неуловимый смысл. Как в течении воды, несущейся к водовороту, постепенно определяется некая округлая геометрия, так и беспорядочное движение монгольской конницы незаметно свилось в слаженное действие, направляемое крепкой и уверенной волей. Внезапно конники выстроились в ряды, убегающие в неоглядную даль серыми тенями, плотно охватив живым кольцом город. Никто на стенах не услышал приказа, но, постояв некоторое время, передние ряды монголов практически одновременно ринулись к подножию Кешекента, переходя по мере приближения в галоп. И вся человеческая масса сразу дрогнула и сдвинулась с места.

С диким визгом монголы подлетали к стенам на близкое расстояние, не останавливаясь, срывали луки с плеч и, выпустив по нескольку стрел, резко поворачивали назад. За ними шла новая волна лучников, за ней — другая, и другая, и ещё, ещё — и так до бесконечности. Воздух наполнился ужасающим свистом монгольских стрел, мириадами летевших через крепостные стены внутрь города. Люди падали наземь, зажав уши. Жалкие попытки ответить нападавшим провалились: слишком напористой была атака кочевников. Вблизи оборонительных укреплений мостовые усеялись телами сражённых. Казалось, стрелы заполнили собой весь мир. Они били в каменные стены домов и с деревянным стуком сыпались на головы жителей. Дети кидались подбирать их и сами попадали под шальной обстрел.

Бог весть откуда к подножию крепости выскочил гнедой жеребёнок. Насмерть перепуганный, он метался между стен и набегающей конницей, как бумажная игрушка, подламывал ноги, спотыкался, вскакивал и даже уже не вздрагивал от страшного грохота. Хрупкая фигурка то и дело выныривала из клубов пыли, когда казалось, ему настал конец.

Кто-то обратил на него внимание стоявшего на возвышении каана, и тот приказал вытащить жеребёнка.

Волны всадников одна за другой накатывали монотонно и неотвратимо. Оглушительный свист летящих монгольских стрел не прекращался до полудня, когда на штурм двинулись толпы пленных, вооружённых короткими саблями, с длинными лестницами, верёвками и осадными крюками. Прикрываемые лучниками, они полезли на стены.

Но кешекентцы наконец освоились в этом аду и взяли себя в руки. Довольно легко им удалось отбить натиск подневольных и потому вяло дравшихся соплеменников. Кипчудук даже воспрянул духом, словно был сделан первый шаг к победе. Мало кому удавалось добраться до бойниц, в основном их били сверху.

Однако на смену павшим монголы гнали новых. Многие из них, как муравьи, тащили на себе каменные глыбы и обкладывали ими крепость, подтягивали к её подошве раненых и убитых, сокращая таким способом путь на стены. Чтобы не измотаться в бессмысленной борьбе с ними и понимая, что у монголов найдётся ещё не одна тысяча таких несчастных, Кипчудук запретил расходовать на них смолу и ограничился лишь спорадическими обстрелами из луков — благо стрел в городе было хоть отбавляй.

К вечеру каан пришёл к выводу, что пора, и на город были брошены пешие тумены уйгуров, киргизов, кипчаков. Монголов среди них было немного. Перед собой они выставили толпы мужчин в качестве хашара, взятых из соседних селений. Их задача была стать первой кровью решительного штурма. Именно они лезли на рукотворные валы из камней и людских тел, возведённые вдоль крепостных стен, карабкались по лестницам и вступали в бой, преимущественно неравный. Они были настойчивы, эти люди, поскольку знали, пощады не будет ни спереди, ни сзади. С ними приходилось драться всерьёз. В тех местах, куда каан направил лучшие силы, на головы атакующих полились кипящие нечистоты. Люди сыпались с лестниц, как спелые яблоки. Из-за стен вылетели несколько огромных горшков с горючей смесью и упали в самую гущу столпившихся под воротами монголов. Горшки с грохотом взорвались, забросав всё вокруг горящим огнём, легко прожигающим латы. Атакующие беспомощно сгрудились перед стенами, превратившись в серую, копошащуюся массу, похожую на упавшего на бок слона.

Постепенно стало понятно, что штурм захлебнулся. Каан приказал отойти.

Другой день начался той же атакой лучников. Только на этот раз они забрасывали город горящими стрелами. Через пару часов город вспыхнул. Тушить было нечем, и многое выгорело дотла из-за усилившегося ветра. Монголам удалось поджечь две катапульты. Пламя с них перекинулось на огневые кувшины, которые заплевали жгучей смесью всю площадь и суетившихся на ней людей. Сгорели амбары с зерном, несколько коровников со скотиной, оружейный склад. Это было пострашнее человеческих жертв.

Практически сразу толпы монгольских воинов со всех сторон в одночасье ринулись на стены. Каан демонстративно удалился в шатёр Лу Ю, тем самым давая понять, что рассчитывает на безусловное взятие такой, в сущности, несерьёзной твердыни уже теперь. Он не желал даже слышать о том, чтобы собрать осадную технику на месте, коль скоро не вышло протащить её через горы. Его занимала лишь расправа над поверженными мятежниками.