Она поправила одеяло спящей Ане. В жизни этой любимой и любящей женщины появился еще один повод для постоянной тревоги.

Счастливая семья для женщины – тревога и страх. Радость потом, и урывками, шепотом, когда на время этот страх удается усыпить.

Мила заварила чай, поставила тарелку с бутербродами на стол, чтобы Ане было что перекусить, когда проснется, а сама пошла в реанимацию.

Спасский, лежавший на громоздкой реанимационной кровати, показался ей таким маленьким и беззащитным, что у нее защемило сердце. Он осунулся, побледнел, но улыбнулся Миле, прежде чем спросить:

– Как там мой мужик?

Она была слишком хирургом, чтобы не понять вопроса:

– Отлично, Андрей Петрович. Бегает уже. Просится на выписку.

Спасский удовлетворенно откинулся на подушку:

– Рано еще. Хотя, слушай, сколько я тут валяюсь? Может, и пора.

– Нет, рано, – Мила не хотела напоминать Андрею, насколько он был плох.

– А мои последние аппендициты?

– Да нормально все.

– Хорошее название для мемуаров. У Горького «Мои университеты», а у меня будет «Мои аппендициты». Напишу, если жив останусь.

– Да куда ж ты денешься?

– Мила, у меня к тебе важная просьба. Отправь Анечку домой хоть на сутки. Ей надо отдохнуть. Она совсем измучилась.

– Хорошо, я постараюсь ее уговорить.

Появился Натуралист, уселся на скрипнувший под ним широкий подоконник. Молчал, глядя то на Спасского, то на монитор, но от его присутствия Миле вдруг стало спокойней.

– Я тут краем уха слышал разговоры, что вы хотите меня в Германию отправить, – тихо сказал Андрей и тяжело перевел дух.

Слова давались ему с трудом, и Мила подумала: не лучше ли уйти?

– Ты не волнуйся, – сказала она, – мы все организуем сами. Даже администрация обещала помочь, представляешь?

Спасский улыбнулся:

– Вы знаете, что нет пациентов хуже врачей, вот и хотите меня сплавить от греха подальше.

Мила легонько погладила его по руке. Всем известно, что именно с заболевшими медиками происходят самые непредсказуемые осложнения и самые нелепые врачебные ошибки.

– Так вот, Мила, передай всем, ни в какую Германию я не поеду.

– Почему? Деньги мы сами соберем.

Спасский поморщился:

– Я своих пациентов в Германию не отправлял. Сам оперировал, как умел. А теперь моя очередь наступила. Как я лечил, так и меня вылечат.

– Ты очень хороший врач.

– Значит, волноваться не о чем. – Он снова попытался улыбнуться, но Мила поняла, что его силы на исходе.

Она поднялась.

– Та в той Германии доктора… – загадочно протянул Натуралист и вдруг пустился в воспоминания о своих студенческих годах.

Под его тягучую южную речь Спасский быстро задремал, а Мила тихонько вышла из палаты.

* * *

Из-за предстоящей замены проводки, на которой настаивали мастера, Интернета в квартире все еще не было, и Женя общалась с мужем в видеорежиме мобильного телефона. Изображение замирало, рассыпалось на квадратики, а тембр голоса искажался настолько, что Жене казалось, она говорит с роботом. Поэтому супруги, посмотрев друг на друга, обычно отключали видео.

Долгосабуров часто расспрашивал Женю о ее институтских делах и между делом сообщил, что у него нет высшего образования.

– Не может быть! – изумилась Женя.

– Может. У меня среднее специальное, я окончил медучилище. Видишь, как мало ты обо мне знаешь.

– Потому что ты ничего не рассказываешь! Неужели ты стеснялся признаться?

– Нет… Просто это давно перестало иметь для меня значение.

– Но почему ты не пошел учиться дальше?

– Видишь ли, мама воспитывала меня одна, денег было мало, и я не хотел сидеть у нее на шее. После восьмого класса пошел в училище. Я собирался поступать в институт после армии, но не сложилось. А потом бизнес закрутился, не бросать же его ради студенческой скамьи… Ты думала, наверное, что вышла за интеллигента?

Женя засмеялась:

– Я вышла замуж за тебя! И люблю тебя даже без диплома!

– Правда? А то пойду учиться! – пригрозил муж.

– Ты где сейчас? – Женя следила за его переездами по географическому атласу, найденному в квартире.

– В Харбине. Здесь дикий холод! А завтра полечу в Петропавловск, у меня там переговоры на несколько дней. Потом придется возвращаться.

А однажды Женя сообщила мужу, что собирается попросить риелторшу побольше разузнать о прежних хозяевах квартиры.

– Это еще зачем? – резко спросил он.

Женя замешкалась с ответом, ведь она не рассказывала Косте ни о портрете, ни о памятнике.

– Вот видишь, ты сама не знаешь. Не стоит попусту дергать занятого человека.

– Но…

– В Библии сказано: пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Квартира теперь твоя, что еще надо?

В голосе мужа звучало раздражение, и Женины глаза немедленно наполнились слезами.

Он думает, что она из пустого любопытства сует нос в чужую жизнь. Но все равно, зачем так сердиться?

– А может, ну ее, эту квартиру? – другим, уже нормальным тоном вдруг сказал Константин. – Давай купим дом? Большой-пребольшой! И всех твоих в него заберем. И будет у нас идиллия!

– Скажи еще – пастораль! У моих есть свой дом, своя жизнь.

– Хорошо, будем в нем одни жить!

– Нет, Костя, я полюбила эту квартиру и уже сделала ее нашим домом… Здесь я чувствую тебя рядом, даже когда ты на другом краю земли…

– Ты права, – глухо сказал Долгосабуров. – Наверное, это необходимо. Есть вещи, от которых не уйти. Но, пожалуйста, не копайся в прошлом.

– Хорошо, не буду!

Положив трубку, Женя подумала, что это обещание, данное мужу, освобождает ее от обязанности раскрывать тайну Кати Кречетовой – обязанности, которую она чувствовала перед умершей двадцать лет назад красавицей. Больше она ничего предпринимать не будет. Только позвонит в дирекцию кладбища – три дня уже прошли. Скорее всего, ничего нового она не узнает. Хозяйка квартиры умерла, надолго пережив Катю, последние страницы ее альбома остались пусты. Наверное, так же пусты были и ее последние годы. Не было больше людей, чьи фотографии она хотела бы вклеить в альбом, значит, некому и забрать его. Никого не осталось.

Нужно сжечь альбом, вот и все. Наступит весна, растает снег, и они с Костей поедут гулять в парк, к Главе. Женя соберет ветки, нападавшие с деревьев за зиму, и разожжет костер. Пламя, почти невидимое в свете весеннего дня, нежно лизнет переплет, страницы сморщатся, почернеют, пламя перелистает их в последний раз, и эти давно прожитые мгновения, эта любовь, эти надежды и несбывшиеся мечты тонким дымком устремятся в небо…