никак не могу привыкнуть к тому, что ты молчишь, Ника, все жду от тебя ответа, долго жду, пугаюсь, что ты обиделся и потому молчишь, а ты молчишь просто так. Мы там глохли от безделья, Ника; когда война началась, и стали иногда давать шить что-нибудь для солдат, у нас дрались бабы, чтобы вырвать себе работу С нами хорошо обращались, не обижали, и, как видишь, умирать отпустили домой. Просто так выводили за ворота, говорили, иди, если дойдешь, твое счастье. Я вот дошла, даже тебя успела живого повидать, но вот насчет счастья, тут они пошутили. Ты знаешь, Ника, я так удивилась, когда увидела, как ты здорово крутишь портянки, ты, который ничего не умел делать сам.

Не успели мы, Ника, с детьми.

ОН тоже поднялся сесть. Сидят прямые и долгие, и удивляются, что нету жажды убить за содеянное с ними, а есть только усталость и сухость, и еще что-то, что?

107.

На берегу реки горит маленький ночной костер. Возле костра две пары кавалерийских сапог, и галифе с кожей. Там дальше, где блестит мелководье, мокрые кони стоят в реке.

108.

И идут навстречу друг другу ОН и ОНА, идут в воде, раздвигая воду руками, идут в смертной тоске и испуге любви, с пересохшими ртами, с дрожью стыда от наготы, идут и останавливаются, и смотрят в себя и в другого, и опять идут.

109.

ОН и ОНА стоят перед строем. Оба в форме. Стоят рядом, притихшие и торжественные. И спрашивает их командир: Красноармеец Николай Рогожин, берешь ли ты в жены красноармейца Наташу Ухову? И отвечает красноармеец Рогожин, что да.

И спрашивает их командир: Красноармеец Наташа Ухова, берешь ли ты в мужья Красноармейца Николая Рогожина? И отвечает Красноармеец Ухова, что да.

И тогда подводят к ним неоседланных коней, помогают им сесть и вцепиться в гриву, приказывают вернуться через два дня, и палят в воздух веселый салют.

И несутся безумные кони, а на них счастливые люди смеются себе и все.

110.

Стоят мокрые кони в воде. Прижались к ним, раскинув руки, счастливые голые люди, которые орут что-то в небо, и кружит небо, и кони, и люди, и крик.

111.

ОНИ сидят неподвижно в постели. ОН, каким стал, и ЖЕНА, сухая земля. СТАРИК тихо подходит к ним, и как-то неловко укладывает их неподвижных на подушку, СКЛАДЫВАЕТ свои стариковские куклы. Укрывает их до подбородка, СИДИТ у ног, потом еще раз наклоняется, чтобы поудобнее подоткнуть одеяло.

Смешно это, в общем-то, когда старики играют в куклы.

112.

СТАРИК сидит за письменным столом и крутит валик машинки. Рядом крепкий холодный чай, который он иногда глотает, придерживая.

Глава четырнадцатая

Фома сказал: Несколько листков сгорело сейчас

Собака перестала звать, огонь продрог туманом, по Фоме и по отчиму Фомы искала землю роса, она была на глазах, в волосах, смеялась на лысине отчима, висела несерьезной каплей у Фомы на носу; Фома и отчим Фомы не сердились, что утро, роса, туман, колесо с его мерным скрипом были не серьезны к ним, к их делу, а просто шли дальше, так, как случилось идти сегодня, сейчас, не ведая, что один человек хочет умереть, потому что устал и узнал много, а другой должен послушать его напоследок и, быть может, что-то запомнить впредь, чтобы тому, другому, уставшему человеку, все же было б не так обидно уходить, чтобы все-таки мог подумать он, что вот рассказал, чему научился, что может пригодиться кому, что все-же-ой-все-же-ой-все-же, не зря отбывал он свой срок, хотелось бы, так хотелось, чтобы все же не зря. ХОТЕЛОСЬ БЫ, ЧТОБЫ ВОТ ЗДЕСЬ И ЗДЕСЬ ШУМЕЛ ЛИСТВОЙ ЛИПКИЙ СТРУЧОК. Нет, злости не было, была некоторая неловкость, стыд, что ли, что вот как это все у них идет нескладно, некрасиво, неумело, потому, быть может, что они знали друг друга долго, и Фома, когда увидел отчима в своем списке, представил, что тот с трубкой, за японской чашкой кофе, небрежно и глухо, расскажет суть дела и все, а оказалось, что тот прибрел босой и простой, и собаку убил Фома, чтобы вовсе оставить его раскрытым, совсем самим собой, без неторопливой уверенности руки, ласкающей пса. Правда, как только Фома лишил его этой опоры, он сразу стал читать ему свои ЧИСЛА и даже обманывал себя и его, что волнуется, что ждет его суда, потому что дорожит им и ценит отчима и даже вспомнил, как огорчился матерью и ее судом КРУГОВ, чтобы отчим сравнялся с ним, чтобы мог собраться с духом и немного или много взять власть над Фомой, над его ЧИСЛАМИ, чтобы все же смог отчим заговорить, смог кричать все ж свое облегчение. Потому и сказал Фома, что эти несколько последних листков только сейчас сгорели в огне, что ему очень жаль, что дальше будет то-то и то-то, но уж и сам замолк, не договорив, потому что молчал ему отчим, что нет, что листки сгорели вначале, и Фома видел их черную ломкость, и не взял их у огня, а смотрел, смотрел, смотрел и все, а потом старался найти огорчение в себе, что он, отчим, не с ним, что он, отчим, отсутствует, чтобы дать мне силы, чтобы смог я оправиться, и я сказал тебе тогда, Фома, что верно ищешь, я сказал же тебе, Фома, чтобы утих собачий вой, что неуютно с ним, неуютно, то есть я помогал тебе, Фома, помогал в твоем обмане, но сейчас я устал к утру, потому, пастырь, прими мою слабость, прими эту силу, пастырь, я не буду больше лгать, не буду кормить в себе лжи, что нужны вы мне все, что мне нужен прощальный ужин, что дети нужны мне, как НАДЗ, нет, пастырь, скажите просто согласие, и все, благословите, пастырь, а ритуала свадьбы не нужно мне, не надо наряда, не надо хмельного, не надо гордости и крика о ней, не надо ИСХОДА, не ищу гордости ПРЕСТУПЛЕНИЯ, хочу просто взять все себе назад, благословите, пастырь, а исповеди не будет. Отчим Фомы молчал это, а Фома все же не был уверен, что слышит, что течет мимо них ЖАЖДА, что бросила свою влагу и прекратила огонь и крик собаки, что они плывут рядом в ней, а там вот плещется ИЯСА, и малыш бьет кровавыми дырками вон там, где люльки колеса хотят зачерпнуть его-раз-раз-раз-и никак, все никак-ой никак; но потом