воду памяти и испуга смерти живого у тебя на глазах; он, мальчик, помнил, как однажды в деревне у его бабки не могла разродиться кошка, очень плакала, потом умерла, а в нем осталось ее прощение, укор ему, что вот он есть и смотрит, и в боли может позвать на помощь и объяснить свою боль, а она вот нет, и он, только он виноват в этом, и собака, он знает, он знает, думала, пока летела к земле, то же самое. Мальчик принес с собой и маленькую лейку, которая текла через дно, и полил герань водой, а потом как-то недоумевал, что вот все быстро сделалось, а облегчения нет, и что бы еще сделать, а потом увидел недалеко жетон-собачий номер, который, видно, оторвался при ударе, взял его, почистил от грязи, подошел к отчиму спросить, пусть он будет ему на память, увидел отчима, принес ему в своей лейке воды умыть лицо и руки, и отчим сделал это, потом мальчик снял с него кулечки носков Фомы, лил высокой и длинной струйкой на ноги, а отчим тер их пальцами, а Фома смотрел на них и ему ничего больше не хотелось на свете, только бы не прекращалась эта игра, только бы не скончалась. Потом Фома увидел, как вдруг отчим взял свое плечо и прижался щекой, утихнув, а мальчик льет воду наземь и в ней крошится солнечный луч, Фома обернулся, и золотое горе ударило его по глазам; мать, мать и жена, пришла к ним, пришла к ним двоим и к мальчику тоже, но он, мальчик, не знал, что этот луч был раньше матерью человека, которого он прикрыл от ударов, и женой вот этого старика, у которого разбился пес и который не хотел уйти от его могилы, чтобы одеться и умыться он, мальчик, сощурился лучу и стал в него греться.

Фома знал, что отчим ждал мать с вечера, ждал утра и солнца в нем. Отчим Фомы улыбнулся лучу, улыбнулся Фоме, что прав ты, Фома, я ждал и я дождался, ты описал меня в своей пьесе «КРУГИ», Фома, ты все рассказал обо мне и себе, все хотел рассказать, лишь одного не открыл ты и потому сотворил ложь, Фома, большую, несправедливую ложь, Фома, ты не сказал, что я любил ее, очень любил, а она изо всех сил хотела отблагодарить меня за тебя, за себя, она так старалась полюбить меня, чтобы мне было хоть чуть легче, так старалась, что говорила во сне мне, что я твой отец, Фома, она никогда не могла забыть его, была благодарна мне, хотела помочь мне, и ранила нестерпимо. Твой отец, Фома, говорил, что берет меня в свою ватагу, потому что я никогда не смогу стать взрослым, потому что первая моя ребячья любовь так и осталась одной, ты будешь у нас счастливцем, кричал он, смотри, Арахна, воистину любящий, не любимый, а любящий, счастливец, смотри на него, Арахна, быть любимым большое горе, Арахна, а этот, посмотри на него и запомни, этот не любим, но любит. Однажды я сказал ему, ведь я психолог, Фома, профессор психологии, Фома, я сказал твоему отцу, что люблю женщину, которая была прежде его женой и помнит только его; тебя, пастырь, помнит и любит она. Что мне до того, ответил он, почему ты, а не я, и почему я, а не ты, проклят в иное венчание, проклят пить ЖАЖДУ, а не любить женщину, не любить пахнущего сына, а только потом повиснуть у нее на ограде раньше тебя, слышишь ты, много раньше тебя повисну я на ее могильной ограде. Так мне сказал твой отец, Фома, пастырь нашего списка. Твоя мать любила в нем эту вечную неуемную тоску быть одиноким, она узнала всю меру ее, всю неподвижность этой тоски, всю безмерность дыры, которую хотела залатать, и так всегда, Фома, любящий не пресытится, потому что пьет он ЖАЖДУ другого испить, невозможную, сухую ЖАЖДУ, только иногда кажется людям, что вот и все, вот им отпущено сполна, но ошибаются, или не хотят узнать, что и им не удалось обмануть других, не суметь уйти от себя. Я ж, Фома, задохнулся своей любовью, задохнулся, и тогда твой отец посмотрел на меня серьезно и сказал, что если у него достанет силы, он благословит меня первого, ибо много претерпел, пусть отдохну, он хотел отпустить меня первым, без очереди, и не успел сказать тебе, а ты был у Арахны и у Надз, и только вчера набрел на меня, я уж пса послал сыскать тебя, его дома неделю не было. Ты знаешь, Фома, в твоей пьесе «КРУГИ» есть много пристойной психологии, неужто и ты, Фома, любишь покорно женщину? И она не любит тебя? Ведь Ирина любит? Хотя я должен тебе сказать, Фома, что все свои лучшие работы по психологии, те, от которых, как ты пишешь, у меня розовеют щечки, я написал, когда сильно, почти невозможно тосковал о твоей матери, которая старалась, так старалась показать, что уже стала немного любить меня и ласки ее несут и ей радость. Ирина не любит тебя, Фома, не любит, слышишь, она любит ЕГО, и ты знаешь это, знаешь, что проклят любить и потому отец передал тебе паству свою, потому, что проклят ты все же любить женщину, и хоть много в тебе от отца твоего, все же сын ты, Фома, своей матери, а ее проклятье было любить отца твоего, любить, зная все наперед, любить его тоску по ласке в невозможном одиночестве, так и ты, Фома, проклят любить Ирину, сестру твою, проклят любить ее тоску по НЕМУ. Вот почему так ранили тебя слова матери о «КРУГАХ», нет, тебя не волновало ее мнение о стиле и слоге, нет, заболел ты, когда она сказала, что надо бы просто повалить в сено, но как повалить, если сено возможно лишь в жаркую одурь, а где ж ее жаркая одурь, если все время с вами лежит третий? И она старается, твоя Ирина, хочет изо всех сил пожалеть тебя, и даже легла с тобой у Арахны, и пришла к тебе, и просила, чтобы помог ей после смерти отца, как когда-то она тебе, но нет, ты сам знаешь, что запродана она, как и ты, совсем другому, она дочь твоего отца, слышишь, она дочь отца, и только питие ЖАЖДЫ ЕГО может насытить ее, потому и легла при мертвом. Нет, нет, не уходи, Фома,