– Они притворялись, будто не знали, что случилось с Джоном Ноксом, но как минимум один из них должен был знать, а может, и оба.

В комнате неподалеку два трупа. Выстрелов она не слышала. Может, он перерезал им глотки.

Она легко могла нарисовать себе эти безволосые руки, управляющиеся с бритвой с той же легкостью, с какой фокусник перекатывает монеты по костяшкам пальцев.

Холли все больше привыкала к металлическому кольцу на лодыжке, к цепи, которая тянулась к другому кольцу, намертво ввинченному в пол. Внезапно она осознала, что не просто находится в темном помещении без единого окна, но и может перемещаться лишь по ограниченному пространству, насколько позволяла цепь.

Он говорит:

– Я был бы следующим, а деньги они поделили бы на двоих.

Пять человек планировали похищение. Четверо уже мертвы.

Если он прикоснется к ней, никто не отреагирует на ее крик. Они остались наедине.

– И что теперь? – спрашивает она и тут же жалеет о заданном вопросе.

– В полдень я поговорю с твоим мужем, как мы и договаривались. Энсон снабдит его деньгами. Потом все будет зависеть от тебя.

Третье предложение повергает ее в ужас.

– Что ты хочешь этим сказать?

Вместо ответа на ее вопрос он говорит:

– В рамках церковного фестиваля в Пенаско, штат Нью-Мексико, в августе устраивается небольшой карнавал.

У нее такое ощущение, что, сорви она эту лыжную шапочку-маску, под ней не окажется лица, только сине-серые глаза и рот с желтыми зубами и обкусанными губами. Ни бровей, ни носа, ни ушей не будет, только кожа, белая и гладкая, как винил.

– Чертово колесо и несколько других аттракционов, какие-то игры и в последний год гадалка.

Его руки описывают круг, словно рисуя чертово колесо, возвращаются на бедра, где и лежали.

– Гадалка – мадам Тирезия, но, разумеется, это ее не настоящее имя.

Холли так крепко сжимает медальон, что начинают болеть костяшки пальцев, а барельеф святого, несомненно, отпечатался на ладони.

– Мадам Тирезия – обманщица, но, что самое забавное, она обладает силой, о которой даже не подозревает.

Между этими высказываниями он делает паузы, будто слова его очень важны и он хочет, чтобы она прониклась их важностью.

– Она не обманывала бы людей, если б осознавала, кто она на самом деле, и в этом году я собираюсь открыть ей глаза.

Говорить без дрожи в голосе непросто, но Холли собирает волю в кулак, и ей это удается, когда она повторяет вопрос:

– Что ты хотел этим сказать – все будет зависеть от меня?

Когда он улыбается, часть рта исчезает за горизонтальной прорезью в маске. От этого улыбка становится лукавой, она словно говорит: а мне все известно, нет у тебя от меня никаких секретов.

– Ты знаешь, – говорит он. – Ты – не мадам Тирезия. Твои способности для тебя не тайна.

Она чувствует, что, если начнет отпираться, он может потерять терпение, разозлиться. Его мягкий голос и обходительные манеры – овечья шкура, и Холли пока не хочет увидеть прячущегося под ней волка.

– Теперь мне есть о чем подумать, – отвечает она.

– Я это понимаю. Ты долго жила за портьерой, а теперь знаешь: за нею не просто окно, а огромный новый мир.

Боясь, что одно неправильное слово может разрушить чары, которыми заколдовал себя похититель, Холли выдыхает:

– Да.

Он встает.

– У тебя несколько часов для принятия решения. Тебе что-нибудь нужно?

Помповик, думает она, но отвечает:

– Нет.

– Я знаю, каким будет твое решение, но ты должна прийти к нему сама. Ты бывала в Гвадалупите, штат Нью-Мексико?

– Нет.

Его улыбка такая широкая, что оба уголка рта уходят из прорези.

– Ты там побываешь, и тебе понравится.

Он уходит, следом за своим фонарем, оставляя ее в темноте.

Только тут Холли осознает, что ветер дует с прежней силой. С того самого момента, как он сказал, что убил двух других похитителей, она перестала слышать ветер.

Какое-то время слышала только его голос. Его обманчивый, приторно-сладкий голос.

Холли даже не слышала ударов своего сердца, но теперь слышит и чувствует, как молотится оно о ребра.

Младенец, еще такой крошечный, купается в гормонах и ферментах жажды борьбы, которые поступают в кровь по приказу ее мозга. Может, это не так плохо. Может, это даже хорошо. Может, замаринованный в этом потоке маленький Рафферти, он или она, только закалится и ему будет легче осваиваться в этом мире.

В мире, который побуждает к жестокости хороших людей.

Вооружившись медальоном святого Кристофера, Холли набрасывается на гвоздь.

Будильник разбудил Митча в половине девятого, на пару с ветром, который врывался в его сны, а теперь продолжал бушевать в реальном мире.

С минуту он посидел на краю кровати, зевая, глядя то на тыльные стороны ладоней, то на сами ладони. После того, что сделали эти руки прошлой ночью, им вроде бы следовало выглядеть не так, как прежде, но никаких отличий Митч не обнаружил.

Проходя мимо зеркальных дверей стенного шкафа, отметил, что одежда его не так уж и измята. А все потому, что проснулся он в той самой позе, в какой и заснул: за четыре часа не шевельнулся.

В ванной, порывшись в ящиках, нашел несколько новеньких зубных щеток в фабричной упаковке. Распечатал одну, использовал, побрился электрической бритвой Энсона.

С пистолетом и тазером спустился вниз.

Стул все так же стоял под ручкой двери в комнату-прачечную. Оттуда не доносилось ни звука.

Он поджарил яичницу на три яйца, полил соусом «Табаско». Посыпал «Пармезаном», съел с двумя гренками с маслом, запил стаканом апельсинового сока.

По привычке начал собирать грязную посуду, чтобы помыть, потом понял, что при сложившихся обстоятельствах это абсурд. Оставил грязные тарелки на столе, сковородку – на плите.

Когда открыл дверь в прачечную и зажег свет, увидел, что Энсон, как и прежде, прикован к стулу, а одежда его мокрая от пота, хотя никакой жары в прачечной не ощущалось.

– Ты подумал насчет того, кто я теперь? – спросил Митч.

Злость из Энсона вроде бы ушла. Он сидел ссутулившись, поникнув головой. Габаритами меньше не стал, но что-то с ним произошло.

Поскольку старший брат не ответил, Митч повторил вопрос:

– Ты подумал насчет того, кто я теперь?

Энсон поднял голову. Глаза налились кровью, губы побледнели. Капельки пота блестели на щетине.