Значит, жене и детям Антонио Фортуны надо работать.

Вот почему летом сорокового года Ассунта, Стелла, Тина и Джузеппе стали поденщиками. Вышло это так. Приятель Антонио, Вито Аэлло, в первые годы иммиграции работал на табачной плантации – натягивал тенты[13] и рвал созревшие листья. В апреле Антонио пригласил Вито на ужин, и тот объяснил, что к чему в табаководстве. Уже с мая Фортуны, за исключением Луи, спозаранку шли на Фармингтон-авеню, где их подхватывал грузовик. Тем же способом, на грузовике, они по вечерам добирались до дома. И так – по август включительно. Хозяин плантации никому из соискателей не отказывал. Главное – в первый день старайся, а там уж можешь ездить на работу весь сезон.

После ужина с дядюшкой Вито Тина полночи плакала. Да что там плакала – до икоты рыдала. Стелла прикидывала: в Иеволи они с сестрой все лето собирали бы апельсины – ну и в чем разница? Поначалу она не утешала Тину – слезы сами иссякнут. Они не иссякали. Тогда Стелла, затоптав недовольство, погладила Тининины длинные волосы.

– Не расстраивайся, Козявочка. Хватит плакать. Слезами только себя измотаешь.

Тина откашлялась и заговорила хрипло, с надрывом:

– Я думала, мы в Америке богатые будем. Думала, дом большой будет, красивые платья, туфли. А мы живем как в курятнике. Для того мы свой дом и садик бросили, чтоб на чужих горбатиться, будто cafoni[14]?

Все было именно так. Но Стелла продолжала снисходительно гладить сестрин затылок – и корить себя: «Из досады хлеба не испечешь. Чем злиться, подумала бы, как дело к лучшему повернуть».

– Никакие мы не cafoni, Тина. В Америке каждый может землю получить. Ну, поработаем на плантации – подумаешь, беда. Зато у нас появятся деньги. И знаешь, на что мы их потратим? На новый дом. Не слушай отца. Он все: Бедфорд-стрит, Бедфорд-стрит! А мы сами дом купим. Для мамы.

Тина затихла. Явно взвешивала Стеллины слова: чтобы девчонки вроде них сами купили целый дом! Неслыханно! В Иеволи с ними расплачивались натурой – каштанами да оливковым маслом.

– Думаешь, у нас получится? – наконец спросила Тина.

– Конечно, если отлынивать не будем. А мы с тобой никогда не отлыниваем. Мы работы не боимся. У нас сил много и руки проворные. Мы сумеем.

– Мы сумеем, – повторила Тина. – Мы купим дом для мамы.

И вот в предрассветных сумерках Ассунта, Стелла, Тина и Джузеппе шагали к Фармингтон-авеню. Там уже околачивалась в ожидании грузовика целая толпа поденных рабочих. Грузовик подруливал, люди забирались в кузов по железной лесенке, садились на скамьи плотно, локоть к локтю. Из Хартфорда выезжали сначала на хайвей с яркой дорожной разметкой. Дальше грузовик катил мимо нарядных особняков – казалось, в каждом живет барон, а то и граф. Затем пригороды заканчивались. Дорога бежала среди полей, затянутых акрами полотнищ из тонкого хлопка, которые крепились на шестах в восемь футов высотой. Темно-зеленые табачные листья величиной с ладонь трепетали на летнем ветерке – будто стучали снизу, требовали свободы. Из кузова это трепетание виделось пляской теней.

К рассвету как раз приезжали на плантацию. Тут начиналось деление поденщиков на полевых рабочих и сортировщиков. Полевым рабочим предстояло десять часов полоть сорняки, починять тенты или собирать созревшие листья. Тенты не спасали от зноя, а, наоборот, усиливали духоту. Климат в Коннектикуте более влажный, чем в Калабрии, что лишь усугубляет неприятные ощущения. Сестры Фортуна весь сезон ходили с облупленными носами и щеками – кожа обгорала и шелушилась. Стелла быстро усвоила, что на плантации водятся зеленые змейки – их надо опасаться. Как и бурых тонконогих пауков размером с ладонь – эти заплетают дырки в тентах, там ведь лучшие условия для паучьей охоты.

Сортировщики, разбившись на бригады, оставались в бараке, где (как нетрудно догадаться) сортировали табачные листья по размеру. Каждый лист послужит оболочкой одной дорогущей сигары. Бригадир, храни его Господь, всегда оставлял Ассунту на сортировке; вот как бы она, к примеру, полола, со своим-то варикозом?

Все, с кем Фортуны дожидались грузовика, все, с кем работали, были чернокожие. В первый день, увидев столько черных лиц, Стелла чуть в обморок не хлопнулась. Ни она, ни мать, ни сестра с братом и в грузовик бы не сели, если бы не дядюшка Вито.

– Не пяльтесь на них, не лезьте к ним, тогда и они вас не обидят, – увещевал Вито. – Джо, сынок, ты уже взрослый; если что, защитишь матушку и сестер, так ведь?

– Так, – отвечал Джузеппе. Впрочем, на него особо не рассчитывали. По-мальчишески тощий в свои семнадцать, Джузеппе едва ли годился в защитники.

К счастью, среди поденщиков преобладали женщины. Это успокаивало. От чернокожих мужчин предостерегал Антонио. Заботься он о том, чтобы добродетели жены и дочерей ничто не угрожало, он бы их на плантацию вовсе не отправил, с горечью думала Стелла. А поденщицы оказались ничего, дружелюбные. Заговаривали с Ассунтой, со Стеллой, с Тиной. Почти все они были с Ямайки – это такой остров, и жарища там похлеще, чем в Коннектикуте в разгар лета.

– Вы тоже сдавали тест на гражданство? – спросила Стелла двух работниц (их имен она не знала). Стелла, стараниями тетушки Филомены, уже сносно объяснялась по-английски.

Женщины покачали головами. Нет, они приехали в Америку лишь на сезон сбора табачных листьев. Кончится сезон – вернутся на свой знойный остров.

– Там наш дом, мы его любим.

На мгновение Стелла позволила себе помечтать, как тоже отправится в Иеволи, едва покончит с табаком.

– Зачем же вы приехали, если все равно уедете?

Женщины рассмеялись.

– Как и ты, милая, – деньги зарабатывать, – объяснила та, что была помоложе и потоньше.

Кстати, о деньгах. За день работы каждому полагалось шестьдесят центов. Два четвертака и один гривенник. Бригадир расплачивался вечером, когда работники усаживались в кузов. Дядюшка Вито предупредил: держите ухо востро, в Хартфорде после захода солнца шпана так и шныряет. Поэтому Фортуны, высадившись на Фармингтон-авеню, чуть ли не бегом бежали домой, по сторонам не глядели. Оказавшись в безопасности собственной кухни, они складывали выручку в консервную банку из-под бобов, которую Ассунта держала на полочке, рядом с фотографией Стеллы Первой. Затем Стелла высыпала всю мелочь и пересчитывала ее, черточками на бумажке отмечая каждый доллар. После пересчета и деньги, и бумажка снова отправлялись в «бобовый банк». Стелла нарочно держала банку на виду – чтобы близких вдохновлять; и нарочно записывала каждую сумму – чтобы Джузеппе, или по-американски Джо, не отсыпал себе мелочи на сласти или курево.