в компании, сам-двенадцатый, направился к Рославлю.

Дня 26. Ночлег в Хороброве, 30 верст.

Дня 27. Схватка с мужиками в Берестке, а ночлег в Рукавицах, 40 верст.

Дня 28. Также схватка с мужиками, а ночлег в Субисткове, 45 верст.

Дня 29. Лошади передохнули в Рославле, последней крепости Московского государства, 15 верст. Там случилась ссора с одним попом из-за двора.

В тот же день вечером переехали мы границу, которая находится за Рославлем в 30 верстах. Тут лишь остановились, и показалось нам, как будто мы снова на свет родились и обрели свободу. За что Господу Богу всемогущему, в Троице святой единому, благословенной Деве Марии и всем заступникам небесным да будет вечная честь и хвала во веки веков. Аминь.

Прошли из лагеря от Москвы тою дорогой до границы всего 540 верст, то есть 108 миль. В этот же день ночлег от границы в двух милях в Заселе.

Дня 30. Ночлег в Радыни, в 8 милях.

Sit nomen Domini.[385].

ПРИЛОЖЕНИЯ

В приложениях к настоящему изданию помещены документы, уточняющие и дополняющие рассказ автора “Дневника” о взаимоотношениях России и Речи Посполитой, историю Марины Мнишек и Лжедмитрия I. Публикуемые в приложениях письма разных лиц, материалы делопроизводства эпохи Смутного времени дают возможность самостоятельного исторического поиска, сопоставления фактов и событий, описанных в разных исторических источниках.

Открывает раздел приложение I, содержащее отрывки из следственного дела о смерти царевича Дмитрия в Угличе 15 мая 1591 г., расспросные речи основных свидетелей событий, царский приговор. Общая тенденция “угличского обыска” такова, что в нем все случившееся представлено как несчастный случай. О подозрениях в причастности Бориса Годунова к гибели царевича в деле совсем не говорится, но мысль об этом не оставляла современников. Иначе трудно объяснить последующий триумф самозваного царя Дмитрия Ивановича. От Лжедмитрия I исходила другая версия угличской драмы, изложенная во введении к “Дневнику”, — о подмене перед роковыми событиями настоящего царевича каким-то его сверстником. Нужно, наверное, с большей внимательностью отнестись к официальной версии самозванца, “отработать” указанный им след. Но идущие несколько столетий споры о том, что же в действительности произошло в Угличе в мае 1591 г., наталкиваются на отсутствие новых источников.

Далее в приложении II публикуется комплекс документов, образовавшийся во время пребывания Лжедмитрия I в Речи Посполитой, а также после его воцарения в Москве и свадьбы с Мариной Мнишек. Здесь помещен знаменитый брачный договор Лжедмитрия I, составление которого вспоминается чаще всего, когда хотят подчеркнуть роль самозванца как “ставленника польских интервентов”. Хотя при этом не принимаются в расчет обстоятельства его составления и то, что щедрые территориальные и прочие обещания остались, во многом, на бумаге. Публикуемые документы, напротив, показывают, как менялся тон посланий Лжедмитрия I, ставшего царем. Отсылая деньги воеводе Ю. Мнишку, он требовал, чтобы Марина Мнишек приняла причастие из рук православного патриарха, что было непременным условием коронации и означало переход его будущей супруги в православие, а также, в соответствии с русскими традициями, предписывал, как вести себя Марине Мнишек после обручения: “Волосов бы не наряжала”, “не ела б ни с кем, только особно”. Любопытны также описания обручения в Кракове и свадьбы в Москве, тем более, что свадебные торжества подробно описаны и в “Дневнике”.

В последней части раздела — в приложении III собрана переписка 1609—1610 гг. Марины Мнишек с отцом, папским нунцием в Кракове Франциском Симонеттой, королем Сигизмундом III. Письма дают возможность лучше представить себе черты ее характера и личности, тем более, что в “Дневнике” отсутствуют известия, относящиеся к этому времени. В самом деле, как-то иначе воспринимается образ надменной польской шляхтенки, когда из первого же письма, после ее разлуки с отцом, уехавшим в Польшу, мы узнаем, что Марина Мнишек размышляла, какое платье сшить ей к летнему посту, и просила прислать ей “черного бархата узорчатого”. С другой стороны, не может не поразить и та одержимость, с которой тушинская царица добивалась возвращения московского престола.

Тексты помещенных в приложениях документов взяты из разных, порой очень редких изданий XIX—начала XX в. и переданы в том виде, как они были опубликованы, лишь с упрощением орфографии. Чтение некоторых имен и передача отдельных слов в этих публикациях может не совпадать с принятой в настоящем переводе “Дневника”.

I. ИЗ СЛЕДСТВЕННОГО ДЕЛА О СМЕРТИ ЦАРЕВИЧА ДМИТРИЯ В УГЛИЧЕ

Май—июнь 1591 г.

Расспросные речи Михаила Нагого

И тово ж дни, маия в 19 день, в вечеру, приехали на Углеч князь Василей, и Ондрей, и Елизарей и [расс]прашивали Михаила Нагово: которым об[ыча]ем царевича Дмитрея не стало, и что его болезнь была, и для чево он велел убити Михаила Битяговского, и Михайлова сына Данила, и Микиту Качалова, и Данила Третьякова, и Осипа Волохова, и посадских людей, и Михайловых людей Битяговского, и Осиновых Волохова, и для чево он велел во вторник збирати ножи и пищали, и палицу железную, и сабли, и класти на убитых людей; и посадских из сел многих людей для кого збирал, и почему [городового прика]щика Русина Ракова приводил к целованью, что ему стояти с ним за один, и против было ково им стояти?

И Михаиле Нагой сказал: “Деялося нынешнего 99 [1591]-го году, майя в 15 день, в субботу, в шестом часу дни зазвонили в городе у Спаса в колокол, а он, Михаиле, в те поры был у себя на подворье и чаял он того, что горит... бежал он к царевичу на двор, а царевича зарез[али] Осип Волохов, да Микита Качалов, да Данило Битяговской, и пришли на двор многие посадские люди, а Михаиле Битяговской приехал туто ж на двор, и Михаила Битяговского, и сына ево Данила, и тех всех людей, которые побиты, побили чернье, а он, Михаиле Нагой, посадцким всяким людей побити их не веливал, а был он все у царицы, а посадцкие люди збежалися на звон; а ножей он, и пищалей, и палки железные, и сабель городовому приказщику Русину Ракову збирати и класти на побитых людей не веливал, а збирал ножи, и пищали, и сабли, и палку железную и клал на побитых людей городовой приказщик Русин Раков; и городового он приказщика к целованью не приваживал; то на него городовой приказщик взводит”.

Расспросные речи Григория Нагого

И Григорий Федоров сын Нагово в розпросе сказал, “что деялось тем обычьем, маия в 15 день, в субботу, поехали они, Михайло,