– Я не хочу, – отрезала Ангел и бросилась вперёд.

– Омайгадабл, подумаешь! – закричала Лилечка. – Давайте! Лайков наберём! Чего стесняться-то? Лысой ходить не стесняешься, а фоткаться стесняешься?

– Почему они так странно говорят? – спросил Матвей, словно никаких Ванечки и Лилечки здесь не было. – Я половины слов не понимаю.

– Они сами не понимают, – успокоил его Илья, словно никаких Лилечки и Ванечки рядом не было. – Собственно, и понимать нечего, но они всё равно не понимают. Они воспроизводят звуки. Слышат и могут повторить.

Лилечка фыркнула со смеху.

– Это он про нас, Ванечка! Это вы про нас говорите, да?

– Нет-нет, – сказал Илья Сергеевич. – Я говорю про попугаев. Они умеют подражать голосам и повторять звуки.

– А-а, – успокоилась Лилечка.

Ангел вдруг захохотала, показывая крупные и очень белые зубы, и Лилечка засмеялась с ней вместе – просто так. Ей нравилось смеяться, и она знала, как делать это красиво.

В Воскресенской церкви было пусто и тихо, только шептались за прилавком со свечками и иконками две старушенции, и они смолкли, когда ввалились столичные гости.

– Сорри, – громко сказал Ванечка, глядя в телефон. – А на вышку анриал? Опять не работает?

Старушенции молча смотрели на него. Одна поправляла на голове платок.

– Ва-ань, – подала голос Лилечка, – у меня Интернет отвалился.

– Да ладно, – испугался Ванечка. – Был же!

– Чего надо-то? – перестав поправлять платок, спросила старуха.

– На колокольню подняться, – сказал Илья. – Можно?

– Отчего ж нельзя, можно. Я отомкну. Это женщины у вас или кто? Головы бы покрыть.

– Смотри, какой лик, – Матвей, задрав голову, рассматривал купол. – Восемнадцатый век, конец. Я всё пытаюсь себе представить, как они тогда писали, и не могу. Ведь лик просто так не напишешь. И писал не Рублёв, а обыкновенный приходской художник. Или не приходской! Ну просто художник, у него даже имени нет. Мы не знаем и никогда не узнаем. Но он смог так написать!

Илья тоже задрал голову и стал рассматривать лик. И Ангел с ними.

Ванечка и Лилечка искали отвалившийся Интернет.

– Значит, он видел? – спросил Матвей и посмотрел на Илью. – Видел Бога?

– Я не знаю, как это у вас бывает, – помедлив, сказал Илья. – Если чтобы писать, нужно видеть, стало быть, видел.

– Не глазами, – объяснил Матвей.

Голоса гулко отдавались от просторных и холодных стен.

– Как много золота и синевы, – восхитилась Ангел. – Красиво. А своды какие, да?

– И своды, – согласился Илья.

Старуха погремела ключами, распахнула тяжёлую переплётчатую дверь.

– Вниз пойдёте, держитеся руками, вон по стеночке перильца проложены, а то кувырнётесь. И которые женщины, плат накиньте!

– Что она говорит? – спросил Ванечка, не отрываясь от телефона.

– Донт ворри, би хеппи, она говорит, – перевёл Илья Сергеевич. – Пут платок на голову ёр гёрлфренд. Платки ин зет баскет.

Винтовая лестница, зажатая в белёных стенах, казалась до того крутой, а потолки до того низкими, что Илья Сергеевич подумал – застряну.

– Вот это да, – задохнулась Ангел.

– А звонарь каждый день забирается, и ничего.

– Два раза в день, – поправил Матвей.

– Я, наверное, не залезу.

– Ничего, как-нибудь!

Поначалу стены были глухими. Они поднимались уже довольно долго, и было непонятно, высоко уже или всё ещё нет. Ангел сказала, что пойдёт последней, потому что больше не может, ей надо время от времени отдыхать, и попробовала пропустить Илью вперёд. Он полез было, но застрял.

– Пойдём, как шли, – решил он.

Они стояли, тесно прижавшись друг к другу, – так нельзя стоять в церкви, и Илья понимал, что нельзя. Матвей старательно и трудолюбиво сопел, поднимаясь, а где-то внизу громко разговаривали Ванечка и Лилечка.

Когда начались длинные узкие окна, оказалось, что они забрались уже высоко, почти вровень с липами.

– Я боюсь высоты, – сообщил Матвей.

– Ты всего боишься, – поддержал его Илья.

Ещё некоторое время молча продолжали подъём. Ноги всё тяжелели, и ставить их на следующую ступеньку было всё труднее, а потом Ангел остановилась и, тяжело дыша, заявила, что выше не пойдёт. У неё нет сил, и ноги сейчас отвалятся.

– А звонарь? – спросил Илья. – Он каждый день так поднимается.

– По два раза, – опять уточнил Матвей, и они пошли дальше.

Ангел держалась рукой за стену.

Наконец стало казаться, что они почти одолели подъём. Потолок поднялся, воздух стал холоднее, и меньше пахло отсыревшей штукатуркой.

Ангел первая ступила на деревянный настил и тут же села, привалившись спиной к стене. Следом выбрался Илья, а за ним Матвей.

Село Сокольничье лежало со всех четырёх сторон света не очень правильной окружностью, как будто у нерадивого ученика то и дело срывался циркуль и приходилось втыкать его заново. За Сокольничьим со всех четырёх сторон света лежали леса – до горизонта, до неба! Но и там, где заканчивался горизонт, не заканчивался лес, было ясно, что и за краем земли он продолжается, длится, ширится, и небо, отражая его, принимает золотистый оттенок.

– С ума можно сойти, – сказала Ангел.

– Ты же ничего не видишь, ты на полу сидишь, а тут стена!

– А в стене прорези.

Илья Сергеевич наклонился и посмотрел – на самом деле прорезь!

– Зачем она тут нужна? Должно быть, для резонанса. – И он оглянулся на колокола. Толстые верёвки от колокольных языков спускались на деревянный настил, и казалось, что из досок растёт древо с диковинными корнями.

От высоты и холода у Ильи сильно застучали зубы. Он подтянул и без того застёгнутую «молнию» куртки и спрятал одно ухо за воротник.

– Волга там? – спросил Матвей.

Илья показал в противоположную сторону.

– Как ты думаешь, время идёт в одну сторону? – подумав, продолжал Матвей.

– В вечный двигатель, переселение душ и биополе я не верю, – сразу предупредил Илья.

– Всегда в одну? Или оно прерывается где-то? И можно попасть в любую точку? Ну, если предположить! У Вселенной же нет верха и низа.

– Ты хочешь сказать, что у времени нет прошлого и будущего? – спросил Илья, подумав.

Матвей покивал:

– Если попасть внутрь времени, понимаешь? Мы сейчас снаружи – оно течёт мимо, и понятно, что течёт в одну сторону. А если внутри?

Ангел поднялась, подошла и спрятала нос Илье в воротник.