Когда все закончилось он какое-то время стоял надо мной на коленях, наши тела все еще были соединены, мы оба с трудом дышали. Его руки по-прежнему касались моих бедер, пока он восстанавливал дыхание, и я почувствовала прикосновение его губ к моей спине и услышала его вздох:

— Моя жена…

Два этих слова вернули меня к реальности. Я с отвращением высвободилась и, хотя до сих пор стояла на коленях, повернулась к нему лицом и с горечью прошептала:

— Я не ваша жена. Ваша жена в другой комнате, и теперь вы должны пойти к ней.

— Ты моя, — ответил он, — для меня это имеет огромное значение, и ты увидишь, что я честен…

Но его слова были прерваны мягким шелестом, который послышался из прихожей. Мы оба затаили дыхание. Затем откуда-то снизу послышался дрожащий голос:

— Нэнси… Нэнси, это ты? Ты вернулась? — Мама проснулась, хотя недостаточно рано, чтобы спасти свой брак или потерянную душу своей дочери. И когда он застегнул свои брюки, поправил жилет и убрал назад волосы, приготовившись наконец оставить меня, я залезла в кровать, на сей раз под одеяло и спрятала под простынями, сбившимися в клубок, свой стыд, желая снова стать маленькой и незаметной и пытаясь укрыться от мускусного зловония коварного Тилсбери, хотя теперь оно витало вокруг меня, как будто я все еще была в его объятиях, несмотря на то что этот человек давно ушел.

Он отсутствовал три дня. За это время моя жизнь изменилась больше, чем я могла себе представить.

Лежа в глубокой медной ванне, прижимая горячие мокрые колени к подбородку и больно кусая нижнюю дрожащую губу, я очень не хотела думать, что этот разбухший живот мой. Я слышала, как из медного крана капает вода; и эти тихие повторяющиеся звуки напоминали слезы.

Когда Нэнси пришла ко мне тем утром, мои простыни были влажными от прозрачной липкой жидкости, а увидев мое порванное и испачканное платье с высохшими коричневыми полосами крови, она нежно подняла меня с кровати и отвела вниз в ванную, чтобы смыть всю грязь. Если бы только совесть можно было очистить так же легко.

Длинное кривое зеркало отразило мое безобразное раздутое и опухшее лицо, красное и искаженное от долгих слез после того, как я услышала, что мама ушла из дома, убежала, даже не поцеловав меня на прощание.

Я стояла голая и дрожала в тумане густого поднимавшегося пара, наблюдая за струями воды, серебристым потоком льющимися в ванну. Беспокойная и взволнованная, пройдя через полуоткрытую дверь, я оказалась в богатой комнате, в центре которой стояла лакированная кровать с лепниной. Она вся мерцала серебром и глубокой кобальтовой синью, а на высоком навесном темно-синем потолке золотом были вышиты бесчисленные крошечные мерцающие звезды. Из центра низко свисал звездообразный фонарь в виде звезды. Вдоль одной стены стоял огромный эбеновый платяной шкаф, дверцы которого были наполовину открыты, поэтому были видны полки с аккуратно сложенной одеждой, ряды висящих жакетов и брюк, а также начищенных блестящих черных ботинок. В углу около окна находился темный комод с высоким зеркалом, усыпанный запонками, булавками, драгоценными камнями, черепаховыми гребнями и жидкостью для завивки волос. И среди всех этих вещей, прикрытый шелковой занавеской, стоял нарисованный мной мамин портрет, на котором виднелось бриллиантовое ожерелье на ее шее, напоминавшее Кохинор. Я тихо прокляла этот бриллиант, символ моего несчастья.

Затем я заметила медную чашу, точно такую же, как в моем ночном видении после бала, ту, появившуюся на тумбе на Кларэмонт-роуд и наполненную свернутой теплой кровью, которую я зачерпнула ладонями и поднесла к своим губам, пролив на платье в тот момент, когда призрак Альберта потревожил меня. Я видела, что чаша теперь пуста. Она позеленела и загрязнилась от времени, хотя и была начищена и отражала унылый желтый свет, однако я все еще помнила запах той крови и неожиданно почувствовала ужасную жажду, желание снова попробовать ее. Испытывая отвращение к этому чудовищному, но страстному странному желанию, завладевшему моим телом в эти дни, я, казалось, слышала глухой стук своего сердца, громкий и медленный, как чудовищные часы, отсчитывавшие время, оставшееся до какого-то пока еще не известного события. Создавалось впечатление, что этот звук заполнил всю комнату, как будто дом имел сердце и жилы, по которым бежала его развращенная кровь. Затем я ощутила влагу, стекающую по моим ногам, и когда я посмотрела на ковер, то увидела на нем небольшие красные пятна. Проведя пальцем между ног, я поняла, что из меня течет кровь.

В белой плиточной ванной через затененные стекла проникал серый свет. Я лежала и думала о том, что я почувствую, если опушусь под воду, задержу свое дыхание, насколько смогу, затем открою рот и позволю смертельной жидкости проникнуть в легкие. Говорят, что утонуть не больно. Успокоило бы Тилсбери осознание того, что я умерла здесь, в его ванне, с его будущим ребенком в животе? Пристально глядя сквозь прозрачную завесу мягко циркулирующей воды, я видела только белые пятна, мои уши наполнились повторявшимися гулкими звуками, а распущенные волосы оплели мое тело, как плети. Внезапно надо мной появилось лицо, нарушившее мой болезненный покой. Длинные пряди рыжих волос Нэнси висели, как веревки, и, искаженное толщей воды, ее лицо казалось безжалостно изуродованным; от ужаса она раскрыла рот. Казалось, что тонула Нэнси, а не я. Она отчаянно ловила губами воздух. Я лежала там, безмятежно, подобно трупу… пока внезапная острая боль силой не заставила меня вынырнуть из глубин. Струи воды текли по моим волосам, лицу, ослепляя глаза, выливаясь и затекая в мой теперь уже открывавшийся рот. Я схватилась за свой сведенный судорогой живот, и Нэнси, бросив груду новых полотенец, помогла мне вылезти из ванны. Я встала на колени, с тревогой ожидая, когда пройдет боль, сжав зубы, чтобы сдержать стон, и чувствуя, что мой живот тверд, как камень, а мускулы все сжимаются и сжимаются, пока я не выкрикнула:

— Что-то сейчас произойдет, Нэнси… Но, пожалуйста, скажи, что это не так. Я не готова к этому. Мамы нет!

— Ребенок выходит? О боже, что же нам делать? Я отправлю Уильяма за доктором… — Схватив из кучи на полу полотенце и набросив его на меня, она побежала к двери, выкрикнув из-за спины: — Оставайтесь здесь, я пойду за помощью, — она выскочила в прихожую, ее шаги громко застучали по лестнице, и я услышала, как она зовет: — Уильям, Уильям…

Когда Нэнси возвратилась, позади нее бежал дворецкий. Когда он увидел меня фактически голую и в таком деликатном положении, его длинное серое лицо стало красновато-коричневым. Вместе они отнесли меня обратно в спальню, и, когда он умчался за доктором, Нэнси собрала все грязные простыни с кровати и снова застелила ее, в то время как я, замерзшая, сидела на полу, мучаясь от жутких приступов боли. Мой лоб покрылся испариной. Сознание путалось.

Когда врач наконец прибыл, он, глядя сквозь свои очки, уверил меня, что роды будут быстрыми. Пытаясь утешить, он гладил меня по руке, наказывая Нэнси оставаться рядом со мной и обещая скоро вернуться, сказав, что сможет обойтись небольшим количеством хлороформа, но пока я должна терпеть боль — «участь, уготованную Богом для всех женщин», — насколько я смогу.