— Вы молоды и сильны, успокоительное, может быть, и модно, но исходя из моего опыта все произойдет намного быстрее и более безопасно, если мы откажемся от опиума. Потом он забормотал, выражая неодобрение и качая головой, пока рассматривал неприличные гравюры на столбиках кровати: — Ваша мать должна быть здесь в такое время. — Жалуясь Нэнси, он заметил: — Просто возмутительно оставить ее в таком положении. Есть ли какой-то способ связаться с миссис Уиллоуби? Она надолго ушла?

Служанку качало, она выглядела возбужденной, говоря, что могла бы попросить дворецкого отослать телеграмму, но, поскольку моя мать должна вернуться сегодня, это сообщение, вероятно, не застанет ее.

Тем временем, будучи полностью невежественна, я вообразила, что для того, чтобы выпустить ребенка, мой живот надо будет разорвать, и, не в силах более сдерживать крики паники, я начала задыхаться от боли и выкрикивать мерзкие ругательства. Бледная Нэнси, дрожа, всеми силами пыталась утешить меня, вытирая мой лоб холодными влажными полотенцами и давая мне пить; но ничто не могло уменьшить мои муки. Периодически я впадала в дремоту, но те настойчивые болевые волны накатывали и накатывали снова и снова, не давая покоя, пока у меня перед глазами не потемнело. И хотя я звала Нэнси, я увидела склонившееся надо мной совсем другое лицо, и тогда с облегчением воскликнула:

— О мама, я так рада, что ты вернулась! — но она не удостоила меня ответом, отвернувшись, как будто ища что-то или кого-то позади себя. Я попросила: — Мама, пожалуйста, помоги мне. Я не могу больше терпеть эту боль! Пожалуйста, пусть она прекратится.

Но мама медленно покачала головой, прикладывая палец к своим бескровным, бледным губам, над которыми ее зеленые глаза казались уставшими и грустными, в них блестели слезы. Затем меня охватило отчаяние, оно окутало меня туманом, унося в глубокую черную дыру, где единственной связью с жизнью была тонкая жгучая нить сильной боли в животе.

Когда я пришла в себя, доктор держал около моего лица тряпку, пахнущую чем-то сладким, и, хотя я отворачивалась и отбрыкивалась, он настаивал:

— Расслабься, Алиса. Не шевелись. Теперь это не займет много времени. Все идет, как должно… я привел миссис Бересфорд, которая будет тебе помогать.

В изножье кровати стояла худая, сухая женщина в безупречно-белом чепце и длинном переднике. На ее морщинистом лице застыла широкая беззубая усмешка, — и я подумала, что они специально вызвали эту насмешливую старую ведьму, чтобы мучить меня и дальше. Нэнси стояла в дверном проеме и жаловалась:

— Они не обрадуются этому, сэр. Они все хотят сохранить в тайне… они не будут рады появлению незнакомых людей.

— Тогда со всем должным уважением, молодая леди, — возразил возмущенный доктор, — им придется оставить бедного ребенка в руках неопытной служанки вроде вас. Я думаю о здоровье своего пациента, а не о последствиях скандала! И я могу уверить вас, что хорошо знаю госпожу Бересфорд, она весьма компетентна!

Я была очень рада акушерке, которая скоро взяла контроль над моим состоянием в свои руки и, несмотря на все, источала нежную и спокойную уверенность.

— Теперь не шевелитесь, пока я осматриваю вас. Не вы первая и не вы последняя, кто рожает. Это самая естественная вещь в мире. — Она подняла голову, улыбаясь своей сладкой беззубой улыбкой. — Это не займет много времени, дорогая. Когда я скажу, вы должны изо всех сил тужиться настолько, насколько можете. Поверьте мне — скоро все останется позади, и боль забудется.

Собрав остатки сил, я лежала, тужась и хрипя, чувствуя внутри ужасное давление, пока внезапно она не закричала:

— Стоп! Теперь глубоко вдохните… только на мгновение. Головка ребенка — уже здесь… смотрите!

И с невероятной для такой худой и хрупкой женщины силой, она подняла мою покрытую потом голову с подушки, так что между раскоряченными кровавыми бедрами я увидела макушку маленькой куполообразной головки, темной и влажной, покрытой сальным белым «воском». Откинувшись обратно, испытывая новое непреодолимое желание тужиться, я услышала ее голос, убеждавший меня быть сильной, и где-то в комнате раздался высокий, визжащий звук, словно взвыл ночной кот. Я, должно быть, потеряла сознание, потому что, когда я открыла глаза, старуха ворковала, держа свернутый кулек в своих костлявых, тонких руках. На мгновение я подумала, что она, слава богу, меняет простыни, поскольку все вокруг было очень липким, но она протянула мне сверток со словами:

— Вот ваш ребенок, Алиса. Это мальчик.

Слышала ли мама те же слова, я никогда теперь не узнаю. Я была настолько убеждена, что она стояла рядом у кровати, что не могла поверить, когда Нэнси поклялась, что это не так. Тем же вечером доставили телеграмму, отправленную Тилсбери и адресованную на Парк-стрит, в ней было просто сказано:

СОЖАЛЕЮ ОБ ИЗВЕСТИИ. АДА БОЛЬНА. ПИЩЕВОЕ ОТРАВЛЕНИЕ. ВОЗВРАЩЕНИЕ ОТКЛАДЫВАЕТСЯ. Г. Т.

— Мы должны отправить ответ, — волновалась Нэнси. — Мы обязаны сообщить им о ребенке, если они не собираются вернуться немедленно.

Но я отказалась, сказав:

— Нет, мама нездорова. Они узнают новость достаточно скоро, но не сейчас.

В первую ночь ребенок, укутанный в простыни, спал в ящике, вынутом Нэнси из бюро и застеленном мягкими платками. Нэнси держала его на руках и баюкала, когда он кричал; Нэнси меняла простыни и пеленала его; Нэнси подносила маленький кулек к чашке с теплой сладкой водой, тщательно уговаривая, чтобы крошечный рот открылся и сосал, говоря, что так они делали в приюте, хотя она просила меня дать ему грудь, тем более что акушерка показала мне, как надо это делать. Но я думала об его отце, и у меня не было никакого желания помогать ребенку монстра, причинившего мне такую боль. И как я могла держать его, когда мама возвратится и заберет его, чтобы увезти далеко, притворись, что он ее собственный? Мне было все безразлично, все эмоции притупились, вынуждая меня ничего не чувствовать к этому крошечному, беспомощному, новорожденному существу.

— Пожалуйста, — попросила Нэнси, — он должен питаться.

— Делайте, что хотите. Найдите няньку. Я не могу видеть его рядом с собой.

Все, о чем я мечтала, это чтобы происходящее оказалось сном, я хотела закрыть глаза и притвориться, что ребенок не существует. Я хотела умереть, ибо тогда и он никогда бы не родился.

На следующее утро, когда я проснулась, ребенок кричал, и это могло разбудить даже мертвого. Нэнси поблизости нигде не было, поэтому я привстала на локте, хотя мои мускулы все еще болели, и, прижимая ладони к ушам, пытаясь заглушить звук, посмотрела вниз кровати, чтобы утихомирить покрасневшего тирана. Но скоро тоже заплакала, слезы ручьем потекли на подушку. Мои груди были настолько твердыми и так болели, что я сделала единственную вещь, которую смогла придумать, чтобы устранить неудобство и прекратить эти ужасные визжащие звуки. Я поднялась с кровати и, устроившись на полу, достала ребенка из ящика. При тусклом свете я взглянула на его прекрасное, невинное личико и погладила гладкую пушистую кожу его щеки, касаясь линии губ, и увидела, что он тоже пристально смотрит на меня, глазами черными, как угли, точно такими же, как у его отца. Он, казалось, насквозь видел мою душу, как будто уже знал меня. Но вспомнив, что мама скоро заберет его, я понимала, что нужно закрыть свое сердце для любви к нему, так же, как закрыла теперь глаза. Я не должна была испытывать чувства к этому красивому ребенку.