– Ответьте мне, милостивые господа! – раздался в мрачной тишине раскатистый и гневный отчасти голос хозяина. – По которой причине мы, точнее, вы – я имею в виду вас, Карл, и вас, Гортензий, вторую неделю не можем напасть на след примитивной живой единицы, сбежавшей из Вольера?

На правах старшего Игнатий Христофорович как бы возглавлял всю кампанию по поимке и выявлению загадочного нарушителя квазилазерной границы, но не было, впрочем, иных желающих занять его место.

– Видимо, оттого, что эта живая единица не столь примитивна, – несколько раздраженно ответил Карл Розен, сердитый более на собственную неудачу, чем на требовательный окрик в его сторону. – Вы уж простите, Игнат, но подошла к концу именно что вторая неделя, как лично я, и Гортензий, да и Лала тоже, точно пресловутые савраски рыскаем туда‑сюда и роем землю: от Большого Ковно до Старо‑Курляндского муниципия. Над нами уж потешаются. Потому что непонятно, чего ради мы по долинам и по взгорьям шляемся, праздные вопросики задаем?

– Игнаша, не лучше ли публично огласить? – несмело подала реплику Амалия Павловна.

Кстати, и здравая мысль, может, единственная за последние дни, отметил в уме Гортензий, но сказать об этом не успел.

– Огласки я не допущу! – властно отрезал Игнатий Христофорович, и уже более умеренно продолжил: – Устраивать бедлам и отрывать людей от насущных занятий, дабы поймать случайного беженца из Вольера? Этого не будет. Сами виноваты, нам и разгребать!

Действительно, сами виноваты. Тут уж и Гортензий спорить не стал. Согласно не писанному нигде установлению владельцы поселений традиционно объединялись для помощи и совещаний по природно‑региональному принципу. И Карел, и он сам, и уж тем более Игнатий Христофорович, у которого владений целых два, ОБЯЗАНЫ были поддерживать в этом смысле друг друга. В их круг входил и покойный Агностик, желал там Паламид или не желал, только присмотр за Вольером не всегда работа добровольно‑произвольная. Видели и понимали, что неладно давно, но значения не придавали. Может, Игнат и придавал, но разве слушали его? Нет, отбояривались. Потому что набившие оскомину «граничные» проблемы неудобно и как‑то неохота замечать. Вольер для многих, что бревно в здоровом глазу, которое умышленно выдают за малую соринку. Но и паниковать не стоит, в этом Гортензий был уверен непреложно.

– Так ли уж случаен наш беженец? – снизу вверх произнес он, как и обычно, лежа на полу, предположительно у ног прекрасной Амалии. Хотя прекрасная Амалия о том пока не ведала – в потемках самовольно переместился он поближе к вышеупомянутым ножкам. – Всем ли присутствующим здесь знакомо правило? Особь, покинувшая Вольер через пропускной клапан ВЫХОДА, считается вполне человеческой. Как следствие, искать мы тоже должны человека.

– В этом нет уверенности, дружище, – охладил его пыл рассудительно твердый выговор Карлуши. – Почему тогда этот твой человек не дождался выпускных инструкций? Почему бежал не один? И кто, наконец, убийца Паламида Оберштейна?

– Карлуша, да ведь он сам, Ромен… то есть Фавн, сознался! Я там была и Гортензий тоже, – напомнила с явным нажимом на последние свои слова Амалия Павловна. – Пообещал в дальнейшем представить доказательства вынужденности своего проступка?..

– Твое легковерие, Лала, меня поражает! Проклятый сей Фавн, или кто он теперь, лжет нам на каждом шагу хотя бы своим молчанием. Конечно, он возьмет вину на себя. – Голос Карла дрогнул, будто от неприятного воспоминания. – Потому что ему, как субъекту человеческому, сложившаяся ситуация мало чем грозит: ну, назначат еще одно голосование по полосе! Ну и что? Ему‑то, Фавну, что? Прошел через первое, пройдет и через второе, хуже не будет. Мы не убиваем из мести – око за око, глаз за глаз. Да и когда то голосование случится? А вот приятелю его светит много сладкого. Особенно если он до сих пор существо из Вольера и преодолел ВЫХОД не своей волей. Мы не знаем причин и не можем судить о следствиях. Ты подумай трезво, прости, конечно. Без излишней чувствительности.

Над головой Гортензия прошелестело легкое движение – очевидно, Амалия нервно переменила положение. И, о‑о‑о, задела его той самой нежной ножкой, к которой он вожделел в темноте! Ба, Гортензий, братец, и хорошо, что в темноте, не то не миновать тебе укоризненных взглядов. Почтенное собрание вправе вынести порицание: когда рассматриваются столь серьезные дилеммы, до ножек ли? Почему бы и нет? Течению его рассуждений это вовсе не мешало. Но тут Амалия Павловна заговорила:

– Уже подумала. Насколько я запомнила из протокола контроля рождаемости, особь по прозвищу Треф без малого тридцать лет назад перешла в состояние второй зрелости. Поэтому как профильный педагог авторитетно заявляю – в этом возрасте никакие флуктуации в статусе не возможны абсолютно и ни в каком качестве. Картина должна быть полностью сложившейся. Если опустить специальные термины или‑или. Или это давно человек, или с той же необходимостью – безвозвратно особь. Разве только вероятностный элемент? Случайно нашел ВЫХОД, случайно набрал нужное сочетание символов. На большее удачи и познавательных способностей не хватило. Оттого программа осталась незавершена.

В ответ ей оба разом и наперебой загалдели сам Гортензий и вполне закономерно поддержавший его Карл Розен.

– Что ты, Лала, побойся бога, совпадение более чем десятого порядка – сколько там символов? То‑то! Нет, это исключено.

– Я сомневаюсь, Амалия Павловна, чтобы нашему Фавну понадобилось, даже для самых фантастических целей, тащить за собой особь из Вольера! По поводу флуктуаций в статусе спорить не буду, но не забываете ли вы принцип свободной воли? Возраст здесь фактор, так сказать, вторичный!

– Да‑да, Лала, может, он… оно… я имею в виду искомый Треф не захотел или просто‑напросто не нашел ВЫХОД ранее. Крапивищи там, ты говорила, с ума сойти!

– Ваша особь, Амалия Павловна, перепугалась бы до родильных схваток. Впрочем, миль‑пардон, это не она, а он. Все равно – до блаженного моления, до обморока, до медвежьей болезни! Никакой Фавн тут бы ровно ничего не поделал. Повязали бы тепленькими прямо у границы. Однако заметьте, Трефа мы ищем вторую неделю, скоро третья пойдет. А результат нулевой. Хотя я бы сказал, без преувеличения отрицательный.

Неорганизованный их гвалт перекрыл собой звонкий и по‑хозяйски властный приказ Игнатия Христофоровича:

– Викарий, свет попрошу! – в ответ по кабинету медленно, с пощадой для глаз, рассеялись пасмурные сумеречные блики.

Присутствующие от неожиданности замерли в картинных позах, ломких и неестественных, точно вырезанные из бумаги и пестро раскрашенные наспех куклы. Казалось, в замедленном ритме каждый подсознательно перетекал в иное душевное русло. Амалия Павловна – запальчивое для грядущего спора выражение ее янтарных глаз сменялось негодующими всполохами огня в сторону слишком близко подобравшегося к ней Гортензия. Сам Гортензий из ленивой неги вот‑вот был готов съежиться в виноватый клубок. Карл застыл с поднятой в ораторском взлете рукой, будто не понимая, что делать дальше – опустить или отмахнуться в пренебрежительном жесте. Пасмурное утро или вечер тем временем прояснилось до мягкого, словно приглушенного клочковатыми облаками дневного света.