– А-а! Далеко?! – разоблачающе проговорил он и снова: т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! – Тук, тук, тук, тук, тук. – Не сметь перебивать меня! Молчи и слушай, не то всё Аврику расскажу! – шантажировал он бывшую жену. Зинаиде Матвеевне слушать его обвинения было малоинтересно, однако трубку она бросить никак не могла, поскольку слишком хорошо знала характер Гаврилова. «Вот ведь идиот! Он ведь и вправду может всё Аврорке рассказать!» – думала она, и ей ничего не оставалось, как молча и смиренно выслушивать упрёки и претензии сумасбродного Владимира Ивановича. – И что мне после такого гнусного предательства оставалось делать?! – мне, неопытному, скромному и робкому юноше? – спросил он, на что Зинаида Матвеевна неосмотрительно прыснула со смеху. – А-а?! Смешно?! Конечно! Чего там со мной чикаться? Ты со мной никогда не считалась! Курва ты, Зинька!

– Ну, хватит с меня! – слезливо сказала она.

– Посмотрите-ка на неё! С тебя, может, и хватит, а я ещё не всё сказал! – Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! – тук, тук, тук, тук, тук. – И я говорю, что мне тогда оставалось делать? Отчаяние овладело мною – беспросветное отчаяние овладело моей душою! Состояние крайней, так скыть, безнадёжности и безысходности ощутил я! – с грустью молвил Владимир Иванович. На него вдруг нашло то наигранное сентиментально-романтическое настроение, какое обыкновенно находило тогда, когда разговор касался бренности человеческой жизни. В такие минуты Гаврилов опускал очи долу и, печально вздыхая, вытягивал руку вперёд, будто указывая путь к светлому будущему, просил похоронить его под берёзкой, поскольку уж недолго ему осталось жить на этой земле. – Потому как нахаркали в мою открытую, неиспорченную душу. Ты, Зинька, лярва, нахаркала! Глупая, недалёкая ты женщина! – с поистине вселенской тоской в голосе изрекал Гаврилов и, как правило, долго ещё плевался в трубку.

– Ну, всё сказал?

– А что? – весело, совершенно другим тоном спрашивал он. – Злисся?

– Чо на дураков-то злиться, – бубнила себе под нос Зинаида Матвеевна.

– Злисся, Зинульчик! Ой! Злис-с-ся! А ведь чо я тебе звонил! – вспоминал он обычно к концу разговора. – Меня ведь повысили!

– Да сколько ж можно! Одно и то же! Уж десятый раз мне про это говоришь!

– А может (т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! – тук, тук, тук, тук, тук), – мне приятно! А тебе не нравится, что руководство меня ценит, что во мне на работе нуждаются! Ух! Ну и костричная ты, Зинька! – легкомысленно кричал он и снова затягивал: – Ничего, ничего, ничего! Я приду и тебе обойму! Я приду и тебе полюблю. Если я не погибну в бою! Парам-парам!

– Вот идиот! – в сторону говорила Зинаида Матвеевна, но в душе творилось нечто поистине невероятное: радость и какое-то совершенно ненормальное возбуждение, смешанное с предвкушением чего-то волшебного и чудесного.

– Зинульчик! Теперь будем жить по соседству! Хо-хо! Тридцать две минуты пятьдесят пять секунд, и я у тебя в постели! Хо-хо! – Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! – тук, тук, тук, тук, тук! – громко постучал он по деревяшке и бросил трубку.

– Вот ненормальный! – воскликнула Зинаида Матвеевна, довольная не только собой, но и всем, что окружало её в ту минуту: сухой, кряжистой тополиной веткой за окном, падающими, крупными хлопьями снега, унылым свинцово-серым небом, голубем, который присел на подоконник только затем, чтоб испачкать его...

Гаврилова подошла к трюмо и принялась разглядывать себя в зеркале. Сначала долго рассматривала (будто впервые видела, честное слово!) своё грушеподобное лицо с узким лбом и надутыми, сравнимыми только с хомячьими щеками. Потом взгляд её опустился ниже и, не без удовольствия скользнув по роскошной груди седьмого номера, остановился на толстенных ляжках, просвечивающихся через ситцевый старый халат, которыми она гордилась (более того, дорожила ими) и по сей день.

– Хороша! Нечего сказать! – удовлетворённо воскликнула она (заметьте, совершенно искренне). – Ой! И кому ж такая красота-то достанется?! – улыбнулась она и выдернула из головы толстый седой волос, который, по её мнению, портил всю эту небесную красоту.

Теперь, с переездом на новую квартиру, встречи экс-супругов обещали стать не то что регулярными, а вдобавок ещё частыми и продолжительными. Их вряд ли могли застать – им не стоило опасаться внезапного прихода Гени. Там, в квартире, пробитой благодаря невероятным усилиям Авроры, Гавриловы могли сколько угодно предаваться любви, пока дочь была на работе, а Арина – в школе. Ведь Арина в этом году обязательно поступит в школу – бабка уж не будет этому препятствовать.

И в который раз Зинаида Матвеевна возрадовалась, осознав, что ей есть ради чего ходить по этой бренной земле, имеет смысл дышать московским воздухом, воспитывать внучку, поддерживать сына, есть, пить, одеваться... Впереди маячило только одно. Наслаждение. Наслаждение. И ещё раз наслаждение.

С того дня, как Аврора получила ордер, Зинаида Матвеевна грезила, мечтая ощутить то неземное блаженство, которое впервые почувствовала с Гавриловым (как назло!) только после развода.

По иронии судьбы, расставшись с бабником и дебоширом Владимиром Ивановичем, она поняла, отчего же люди так много говорят о любви. Именно тем летним вечером, когда Геня отсутствовал, исполняя свой долг в рядах Советской Армии, а Аврора «отдыхала» в лагере, провалявшись всю смену с температурой в лазарете, Зинаида вдруг как никогда почувствовала Гаврилова – каждое его движение, каждый жест, вздох, взгляд. Впервые она испытала ту гармонию и согласованность в любви, которых никогда не было между ними за всю супружескую жизнь, за одиннадцать долгих лет. Ей казалось, что она плывёт на спине и волны ласково, с какой-то необычайной заботой несут, покачивая, её тело прямиком в рай. И вот огромный водяной вал с осторожностью, нежностью и благоговением поднимает её к самому небу. Она вдруг перестаёт ощущать себя – она становится невесомой и воспаряет к безмятежному, чистому лазурному небосклону. Волна отступает, зашелестев где-то внизу:

– Зинк! Ты прэлесть! Зин! Ну я, честное слово, никого, ни одну бабу с тобой не сравню! – прошептал ей тогда на ухо Гаврилов.

И сейчас, стоя перед зеркалом и рассматривая себя, Зинаида Матвеевна представляла, как её любимый супруг (ну и что же, что бывший! – это совершенно неважно), сбежав с работы часа на два, снова и снова будет говорить, что она «прэлесть» и что ни одна женщина на свете ни в чём не может сравниться с ней.

Именно тогда, тринадцать лет назад, Гаврилова поняла, что в жизни всё происходит совсем не так, как нужно, – как это представляется правильным и логичным ей самой. Почему Зинаиде Матвеевне было суждено испытать ни с чем не сравнимое удовольствие любви только после развода с супругом? Если б она в браке хоть один разочек почувствовала нечто подобное, то никогда в жизни не рассталась бы с мужем. А что теперь? Теперь Владимир Иванович был чужим, «калеринским»!

Гаврилов – вот вторая причина, по которой Зинаида Матвеевна так рвалась поселиться в новой квартире дочери. А может, это была первостепенная причина? Как знать? Разве влезешь в чужую душу – она, как известно, потёмки. Кого больше всех на свете любила Зинаида Матвеевна – Арину, бывшего мужа или Геню? Быть может, она до конца дней своих не могла в этом разобраться, а может, и не разбиралась вовсе: делала, что хотела, однолюбка! Да, да, однолюбка, поскольку с рождения обожала и ублажала лишь одного человека – себя.