давая дорогу машине. Уверенно держа на руле шафранно-смуглые, голые выше локтей руки, на тракторе ехала девушка в белом с кружевцами платочке.

— Александре Тромифовне! Наше вам почтение, низкий поклон!

— Чего на дороге стал? — грудным голосом сердито крикнула она — и тут же расхохоталась, засияв глазами, зубами, круглым подбородком. — Чего стал? Ну!.. Вот как горючим угощу…

— Давненько вас не видали, Александра Трофимовна, со вчерашнего дня!

— А ну катись, катись! — приказывала девушка, пытаясь хмурить черные брови, но они играли и веселились, и сама она вся сияла от радостного, ей одной доступного понимания всего этого шуточного поединка.

— Трактористка наша, Шура, — пояснил Шмалев, когда отъехали дальше, а улыбающиеся его глаза, казалось, все еще видели девушку за рулем.

Семен Коврин повстречался гостям уже на улице, верхом, пыльный, потный, хриплым басом отдающий распоряжения. Он спрыгнул наземь и осторожно обнял Никишева, неловко бормоча:

— Грязен я, как чертов сын… не побрезгуйте, Андрей Матвеич…

Но пройдя несколько шагов, Семен уже оправился и радостно хлопал по плечу бывшего комиссара:

— Хоть и давно мы не виделись, Андрей Матвеич, а ты все такой же. Разве вот только комплекцией стал потяжельше да седых волос накопил…

Диму и Баратова взялся устроить Шмалев, а Никишев поместился у Семена.

— Где же ты, Семен Петрович, извини меня… живешь-то?

— А где же еще? Вот здесь и живу!

Семен удивленно поиграл широкими бровями, как бы впервые оглядев низкую просторную комнату, заставленную лавками, столами, неуклюжими, словно раскисшими от августовской жары шкафами с незакрывающимися створками, какими-то ящиками, мешками, и только в нише, за жиденькой дощатой перегородкой, стыдливо пряталась грубо сколоченная деревянная кровать с двумя опрятными подушками. В комнате стоял тот особо тонкий и смешанный аромат сухих трав, кореньев, семян, старого дерева и пыли, который копится годами. Семен пояснил, что в этом доме когда-то была барская «садовая контора», да так и осталась вплоть до колхозных времен.

— Что это у тебя за фотографии, Семен Петрович? «Однолетки»… «Двухлетки»… «Корневые наросты, вызванные кровяной тлей»… «Наросты на корнях — бакте-ри-альный рак, он же, «зобоватость». «Шахматная посадка». «То же — по способу квадратов»… Ого! Да ты, вижу, совсем ученым садоводом заделался!

— Это я все из книг выписал — товарищ Мичурин Иван Владимирович мне насоветовал. Жалко, что никак времечка не найду к нему съездить и лично с ним побеседовать.

— Значит, колхоз у вас плодоводческий? — спросил Никишев.

— Есть у нас и зерновое хозяйство, — ответил Семен. — Но в наших местах сама природа велит заниматься плодоводством, здесь всюду сады. А тут еще по соседству с нами в прошлом году совхоз зерновой организовался и передал нам свои дальние сады, которые с нашими владениями граничат… вот такие дела.

— А ты, Семен Петрович, похоже, не очень рад этому? — спросил Никишев.

— Похоже на то, — вздохнул Семен, и лицо его вдруг помрачнело. — Само собой, не в том забота, что наша садовая территория увеличилась, а в том, чтобы сады у нас были настоящие!

— Это верно, согласен с тобой, Семен Петрович.

— А что я и говорю, что и повторяю нашим колхозникам, — заметно оживился Семен Коврин. — Все, что я читал в книгах, что своими ушами слышал, так вот и вложило мне в душу (он постучал пальцем в широкую грудь), что за яблоко, товарищи, надо драться, как за металл и уголь. Это замечательная мечта!.. Земля-то здесь какая, Андрей Матвеич, — бархат, золото живое, соки медовые; сады, а солнца здесь — хоть купайся в нем!

После завтрака Семен решил показать Никишеву колхозные сады.

— Всю-то нашу землю и на конях за день не объедешь, — сказал он, горделиво подмигнув Никишеву. — А мы хотя бы на близком расстоянии гостям сады покажем.

— Главная забота нашей жизни, — воодушевленно топая по тропинкам, говорил Семен, — создать не какие-нибудь садики, а настоящие промышленные сады!

Яблоневые сады террасами спускались к реке, перемежаясь зарослями малинника и смородинника, сливовых и грушевых деревьев. Сады наливались спелостью, источая в безветренный зной тонкий медовый аромат. Каждая крона никла, клонилась к земле, томная, отяжелевшая от плодов, сомлевшая от собственных соков.

— Хорошо у вас тут! — глубоко вздыхая, сказал Никишев.

— Хорошо, да не очень, — бросил Семен. — Простецкие еще у нас сады, благородных яблоневых сортов мало… Вон, кстати, мой заместитель Петря Радушев расхаживает… Для него некоторые сорта наших яблонь что нож в горле — так ой сердит на них! Давай, говорит, порубаем сразу все простецкие, оставим, говорит, только первые сорта… На них, мол, колхоз и деньгу будет наживать!.. А я не соглашаюсь — и не соглашусь с ним! — и Семен упрямо тряхнул головой. — Вот он, заместитель мой драгоценный, прямо в нашу сторону направляется, — прервав себя, уже иным тоном заговорил Коврин.

— А заместитель твой, кажется, в плохом настроении, — заметил Никишев.

— Да уж такой у него характер, — отмахнулся Семен. — Все бы он рывком да окриком, терпенья ни на грош нету!

— Торопыга, значит? — спросил Никишев.

— Эх, если бы только так было! — вздохнул Семен. — А то ведь еще Радушева у нас «дядя-погоняла» зовут!.. И так это прозвище к нему прилепилось, что и в глаза ему бросают: «ты, дядя-погоняла!»

— Как же разумный человек мог заслужить такое прозвище? — насторожился Никишев.

— А… тут своя история… Я потом расскажу… Он уже идет прямо сюда, меня ищет, — недовольно прервал разговор Семен.

— Эй, председатель! — позвал Петря Радушев и тут же осекся, увидав незнакомого.

Семен представил их друг другу. Петря Радушев лениво пожал руку гостя и сразу отвел взгляд, показывая, что ровно никакого удовольствия от нового знакомства не испытывает. Но так как все трое шли вместе, Радушеву пришлось перебороть себя (да и Семен выразительно подмигнул ему) и принять участие в общей беседе.

По привычке вглядываться в наружность каждого впервые встреченного человека Никишев исподтишка рассматривал худое длинноносое и — как тут же про себя отметил Никишев — «несоответственное» лицо Радушева: коричневая бороденка росла у Петри от девичьи-розовых маленьких ушей и, еле опушив сухую скулу, пропадала, подобно ручью в песке, чтобы вылезти опять, уже полинявшей, почти рыжей, на бугристом неуклюжем подбородке.

— Ну какая это, к черту, яблоня? — говорил он пронзительным горловым тенором и, приподнявшись на носки, потрогал быстрыми жилистыми пальцами желтоватое, будто восковое яблочко на нижней ветке. — Грушовка, мелкое яблочко, неблагородный сорт… — Вот и опять грушовка, чтоб ей пусто было! — все возмущался Петря, трогая на ходу мелкие желтоватые плоды. — Не дерево, а дворняжка в саду! Разве таким яблочком торговать? Разве на таком товаре можно добро наживать? Ради такого дела не стоило дворы в одну