— Вечная твоя присказка! — проворчал Семен.

Простите, как это понять, — осторожно спросил Никишев, обернувшись в сторону Радушева, — вы сожалеете, что попали в число дворов, которых, как вы говорите, сбили в кучу?

Петря испытующе посмотрел на пожилого человека, встретился глазами с его внимательным и спокойным взглядом, что-то подумал про себя и несколько вызывающе ответил:

— Жалей или не жалей, а дела не поправишь: добрую лошадь на конный двор я сам отвел, семена я сам сдал, жнеечка у меня была старенькая, — еще в комбедовское время мне ее дали — и ту я сам (он даже притопнул) на колхозный двор поставил!

Большие ноздри его длинного хрящеватого носа нервно раздулись, а маленькие, чуть косящие глаза мрачно сверкнули.

— Я знаю, вы комиссаром были, Семен мне о вас рассказывал, — продолжал Радушев, сердито поглядывая на Никишева из-под ершистых рыжеватых бровей. — Комиссары, они ведь дотошные, им все обскажи да обо всем доложи… Однако вы не подумайте, что я какой-нибудь… нет, я тоже горя вдосталь нахлебался: всю русско-германскую в окопах провоевал, ранен был не однажды, контужен, а потом опять в окопах жил да вшивел… а дома моя баба с малыми ребятами бедовала, а хозяйствишко мое разорялось… Когда я домой вернулся, стали мы помаленьку поправляться, а все-таки жизни настоящей не было…

— Петря Радушев одним из первых в колхоз записался, — уважительно и серьезно сказал Семен.

— Вот видите, — почему-то наставительно произнес Радушев, кивнув Никишеву. — Вот видите, поверил я в это дело. Н-но… (ноздри его опять гневно раздулись) не желаю я долго ждать, не желаю!

— Чего ждать? — спросил Никишев.

— Чего? Хорошей жизни! Ведь для нее я все свое достояние в колхоз отдал… так и давай скорей, скорей эту самую жизнь строить!.. А народишко у нас никудышный, темный, несговорный… Надрываюсь я с ними, душа во мне с утра до ночи так и кипит! — и Радушев с ожесточением ударил ладонью по своей впалой груди.

— Вот тут-то у нас и спор зачинается, — быстро вставил Семен, многозначительно глянув на Никишева. — Я говорю: пестрый народ у нас, всякие люди есть… не кидайся ты, Петря, на всех и каждого…

— А я говорю, — с тем же ожесточенным выражением лица прервал Радушев, — никудышный народишко, лодыри, лежебоки!.. Второй год колхозом живем, а толку чуть! А почему? Работаем плохо, порядка в работе нет. Председатель и я, грешный, изводимся на работе, преданы ей всей душой… так почему все так работать не могут? Должны так работать, должны! И я буду это требовать и спуску ни одному лодырю не дам!..

Петря даже задохнулся от негодования и дрожащей рукой вытер потный лысеющий лоб.

— А не приходило вам в голову, товарищ Радушев, — воспользовавшись этой передышкой, заговорил Никишев, — что в людях нужно еще пробуждать сознательное отношение к работе?.. Ведь человек вдвое производительнее работает, когда он ясно понимает, какое значение имеет его труд в общем деле и какую материальную пользу для себя он приобретает этим честным трудом?.. И, наконец, люди ведь бесконечно разны и к каждому надо подходить по-разному.

Радушев нетерпеливо отмахнулся.

— Э-эх-х!.. Да разве нас двоих вот с ним (он кивнул на пасмурного Семена) хватит на то, чтобы еще поспевать с каждым на отличку разговаривать, да еще «про-буж-дать» то да се?.. А… стойте! — Петря вдруг умолк, вскинул голову и напряженно прислушался. — Ага! Слышите?

Ветер донес звонкие всплески смеха и молодых голосов.

— Что я вам говорил? — зло и торжествующе произнес Радушев. — Это у корзинщиков наших вместо работы смехи да веселье!.. Ишь, как горланят, лодыри!.. Вот что тут опять делать? Подтягивать, требовать!.. Я им покажу-у! — и Радушев, размахивая руками, побежал по тропинке и скоро скрылся за деревьями.

Семен Коврин посмотрел ему вслед и с тем же пасмурным выражением лица развел руками.

— Обыкновенное у нас дело, Андрей Матвеич!.. С одного краешка дисциплину подтягиваем, а с другого конца она опять рвется!.. И ведь до чего чудно получается это у нас: вижу я, ну вот как на ладони, все промашки Петри Радушева, его неправильное обращение с колхозниками… вижу, что не любят его, а только боятся, как бы он какой-нибудь скандал не затеял… и все-таки, вот поди ж ты, я его честным человеком считаю!

— И мне твой Петря кажется честным и прямодушным, — подтвердил Никишев.

— Я еще больше скажу, Андрей Матвеич: не будь у меня в заместителях Радушева, остался бы я без опоры, честное слово! Когда я писал тебе, товарищ комиссар, что у нас в колхозе коммунистов раз-два и обчелся, это ведь я имел в виду Радушева и меня… вот и все мы, партийная часть колхоза. А будь бы у нас настоящая партийная организация, например, дружный десяток большевиков… эх, какие бы дела мы все вместе своротили! Так вот и мечтается мне…

— Да, неплохо, неплохо, — с легкой иронией ввернул Никишев.

— А что, Андрей Матвеич? — не понял Семен. — Такую бы мечту да в жизнь…

— Вот я это самое и разумею, Семен Петрович. Десяток коммунистов — великолепно. А скажи, друг, как ты себе представляешь: откуда бы этот десяток большевиков мог здесь появиться?

— Охо-хо… вот тут-то и загвоздка! — горько вздохнул Семен. — Кто к нам сюда приедет, кто пожелает? От города мы далеко, места наши глухие — сады да степь, культурной жизни, разумных развлечений — никаких…

— Закуривай, Семен Петрович, — и Никишев, усмехнувшись, протянул ему портсигар.

— Спасибо… Хорош табачок!.. Давно такого не куривал, — забурчал Семен, с удовольствием затягиваясь. Потом, чем-то обеспокоясь, он заметил все еще мелькающую усмешку в темных глазах Никишева.

— А ты, Андрей Матвеич, что-то опять насчет моих рассуждений подумал?

— Конечно!.. К твоим сетованиями насчет глухих мест, недостатка культуры и прочего я бы, знаешь, добавил слова: а все это может быть здесь, вполне может!

— Так я о том же самом мечтаю! — горячо воскликнул Семен. — Верю я, что все у нас будет, все: электричество, клуб, кино, спорт, хорошие дома. Вот только нам надо материальную базу наладить, а она в одном слове: яблоко, первей всего — яблоко!.. Мы с Петрей оба бьем в одну точку: не такими бы садами колхозу владеть, у колхоза на куда большие дела силы хватит. Вот смотри, эти ранние сорта прямо-таки неважнецкие, особенно грушовка. Только ее с дерева сымешь, она уже вянуть готова! Куда же ее? Далеко никуда не отвезешь, да и в округе ее всюду много. Значит, ешь на месте, замачивай в кадки на зиму. А их у нас не одна тысяча пудов, этих ранних-то сортов. Порубать