Вновь хлопнула дверь, и Инна стала возиться с наручниками, елозя мне по лицу небольшими грудками с темными сосками, бормоча при этом:

— Человечек сказал, что барыги собирались выезжать, но приперся мент, с погонами младшего лейтенанта, и их завернул… Кстати, ты же тоже младший лейтенант? Это не…

— Ты что говоришь…Инна, я же с тобой все утро был?! — от абсурдности несправедливого обвинения я почувствовал, как мое хозяйство опять куда то съеживается.

— Да я пошутила! — задорно захихикала девушка, продолжая неумело тыкать ключиком в наручники: — Зассал, ну признайся, зассал!

Мои руки наконец были освобождены, и я соскользнув со ставшей враз неуютной кровати, молча стал одеваться — почему-то я перестал чувствовать себя комфортно в обнаженном виде.

Павел Громов.

Я на четвереньках прополз вдоль стены дома, и затаился за углом, в метре от крыльца, на котором разговаривали двое. Недалеко от входа в дом, потеряв свою солидность, в когда-то модном драповом пальто, превратившимся в рваную тряпку, лежал лицом вниз хозяин жизни господин или товарищ Привалов, пуская кровавые пузыри из разбитого носа. Руки комсомольского босса были стянуты за спиной обычной конопляной веревкой, на правой ноге отсутствовала импортная остроносая туфля.

— Че щас делать будем, дядька? — двое на крылечке лениво перебрасывались фразами, со вкусом затягиваясь вонючими сигаретами шестого класса.

— Да ниче. До темноты бабу продерем, сколько у кого сил хватит, а потом их в буерак какой с машиной спустим, чтобы как найдут, посчитали, что дураки городские сами с дороги навернулись. Да денег маненько там рваных оставим, типа мыши погрызли и в норы свои растащили…

— Дак что, и тачку в овраг спустим? Классная же «точила», я в такой в жизни не покатаюсь…

— Ты про тачку эту забудь, не для таких как мы она. Свою долю получишь, если не пропьешь, купишь себе какую ни будь «копейку», и гоняй на ней на здоровье, девок катай. Только не забудь всем рассказывать, что от бабки с Алтая наследство получил…

— Дядька, а может денег поболе нам Киря даст, там же хрустов сотни тыщ…

— Ты такие мысли даже думать забудь — голос второго собеседника стал на сто градусов морознее: — Тебе долю определили, возьмешь и поклонишься, а узнаю, что ты хоть рубль сам взял, я тебя на ленточки сам пущу, не посмотрю, что двоюродный племяш…Там такие люди про эти деньги в курсе, что за крысятничество на всех под землю закопают. Дошло до тебя?

— А зачем до темноты ждать?

— У тебя, салабон, на эту сучку уже не встает? Ну а общество еще хочет. А вообще мы не хотим грузовик «палить». Его тут все местные знают, что это Кириного брата «газон». А вдруг кто увидит?

— Так ведь ночью фары далеко светят…

— Фары — это фары, они у всех похожи, ты фары к делу никак не пришьешь

— Это что там… — я не успел понять, что услышал молодой бандит— тарахтение моего «запора» за бугром или я шоркнулся плечом о промерзшие доски стены, думать было некогда, я поднялся и выстрелил в круглое, раззявленное в крике лицо. Самопал чуть отклонился и на щеке молодого парня вырос окровавленный фурункул, пришлось стрелять второй раз. Его пожилой и битый жизнью родственник, не стал оборачиваться и выяснять, что за безобразие твориться у него за спиной, как стоял. Так и прыгнул вперед, распахивая телом дощатую дверь — револьвер отработал как надо, пули попали в голову, сбив шапку и уложив тело на пороге.

Через распахнутую дверь мне открылась унылая обстановка дома — стены с обрывками выцветших обоев, стол посреди комнаты, на котором, лицом вниз, лежала женщина, похожая на главного бухгалтера Елену Алексеевну. Со стороны попы в нее ритмично вдавливался мужчина в валенках и спущенных до колен ватных брюках военного образца, а со стороны головы, намотав на кулак еще утром чистые волосы, пытался приобщить девушку к высокому искусству минета, еще один мужик, мужественно зажимающий губами тлеющий окурок. Елена Алексеевна стонала сквозь сжатые зубы и пыталась отвернуть лицо от вонючей ширинки ценителя французской любви. Два оставшиеся патрона я пальнул в мужика, пользующего мою отравительницу в, как мне кажется, естественной форме — он был ближе.

Под раздавшиеся в помещении вопли и шут от падения чего-то тяжелого, я откатился назад и стал судорожно менять барабаны.

Шомпол встал на место только со второго раза, я сунулся опять в дом, когда за углом раздался звон разбитого стекла — оставшийся невредимым мужик, закрыв лицо локтями, своим телом выбил раму и сейчас огромными прыжками убегал в поля, оставляя на белой целине глубокие овальные следы. Я наудачу выстрелил ему в след еще три раза, но сумел себя остановить, несмотря на кипящий в мозгах азарт — оставалось четыре патрона, а мне еще выбираться отсюда. На третьем выстреле мужик вздрогнул, но продолжил свой безумный бег, только на одной ноге вместо короткого, обрезанного валенка теперь серела постепенно разматывающаяся портянка. Проводив взглядом долговязую фигуру, пока она не скрылась за очередным подъемом, я осторожно заглянул в дом. Оставшийся с нами любитель секса мятой кучей оплыл у стола — живые так обычно не лежат. Елена Алексеевна начала шевелиться на своем ложе, пытаясь убрать с лица сбившиеся в колтун волосы, у порога лежали две сумки, наполненные резанной бумагой, ставшей причиной сегодняшней трагедии. Я закрыл лицо перчаткой, шагнул за порог, подхватил другой рукой лямки сумок и не оглядываясь зашагал к бодро тарахтящему в распадке «Запорожцу» — пора было валить отсюда со всей возможной скоростью. Пройдя двадцать шагов я бросил сумки в снег и вполголоса матерясь, вернулся к дому. Руки, продолжающего лежать и хлюпать кровавыми соплями Привалова, были еще теплыми, и я от души дал ему потискать рукоять и раму револьвера, после чего аккуратно завернул оружие в носовой платок. Снаряжал я барабаны в рабочих перчатках, а отпечатки пальцев Привалова на орудии убийства могут пригодится. А могут и не пригодится, пока не знаю. В дома кто-то, по бабьи взвизгивая, передвигался, опираясь на скрипящий стол. Надеюсь, у бухгалтерши хватит ума привезти в чувства своего, пребывающего в отключке, любовника и они по-тихому смотаются отсюда на своей красивой машине, а вот мне было очень-очень пора.

Выбирались мы долго. Я кое как развернулся на этой узкой колее, пробитой старым «газончиком», и очень аккуратно, боясь скатится с колеи в сугроб,