Я не хочу рассказывать в этом письме моей истории, поскольку не в ней дело, а в самой сути вещей. Нужно ли считать, что, когда чей-то образ неотступно преследует все твои мысли, когда голова твоя наполняется бредом и видениями, когда всё вокруг для тебя меркнет и даже забываются слова тысячекратно произнесенной молитвы, когда руки теряют тягу к работе и самая жизнь кажется тусклой, если возлюбленный предмет оказывается вне ее, – так вот, нужно ли считать, что все это от лукавого, пытающегося отлучить человека от Тебя путем всесокрушающей страсти к земной женщине, или же это Ты вдохнул в человека вместе с душой эту искорку которая до поры тлеет и разгорается в тот момент, когда ее раздувает ветер до пламени высотою с небеса.

Ответ на этот вопрос для меня необычайно важен теперь, поскольку я не знаю, должен ли я следовать повсюду, как мне бы того страстно хотелось, за женщиной, может быть, и вовсе недостойной, может быть, даже и дьяволицей, если любовь моя – искушение, посланное дьяволом; или же я должен отречься от нее, понять, что то, что со мной происходит, – дьявольская забава, раздавить в себе, как мне сейчас кажется, вместе со всем живым, что во мне есть, эту страсть и, оставшись полураздавленным червем, молиться Тебе и молить Тебя, чтобы Ты даровал мне забвение.

Эта женщина мне заслонила солнце. Она, я думаю, хотела бы заслонить мне даже Тебя. Но, может быть, как раз она и послана мне Тобою, чтобы я прошел через это пламя и закалился, как металл, может быть, как раз в том и есть Твой замысел: чтобы я пришел к Твоему алтарю вместе с ней, с непокорной, неверящей, и обратил ее к вере, и мы родили бы детей, почитающих Тебя и не ведающих, из какого пламени они вышли.

Я молю тебя, Господи, дай мне ответ, я молод еще, и многие испытания мне по силам. Я буду глядеть на ветку и ждать знамения, воля моя в руках Твоих. Да святится имя Твое, ныне и присно и во веки веков. Аминь».

Ласточка прижимал письмо к груди и улыбался. Он испытывал счастье оттого, что чье-то сердце билось в его руках. Он чувствовал, что жив. Мысленно он благодарил Бога за то, что тот подарил ему эти минуты. Он улыбался, и по щекам его текли слезы.

Когда пришла Франсуаза, он взял в руки ее темную кисть и поцеловал. Она что-то сказала, он не расслышал. Она сделала ему укол, и он принял его как дар.

– Благодарю, благодарю, – шептал он, уносимый в сладкие морфийные грезы.

И слово «благодарю» вылетело ему навстречу, как огромная птица, и на спине у этой птицы сидели и тетка, и Франсуаза, и Марта. Это все был один человек – и тетка, и Франсуаза, и Марта, и сам Ласточка, мальчик-с-пальчик, уносимый этой чудесной птицей в красивый, теплый, радужный и нежный сон.

11

Он идет по темному коридору какого-то замка, факелы на стенах почти все потушены, и только некоторые мерцают слабым и болезненным пламенем.

На нем странные одежды, огромное платье до пола, и корсет сжимает грудную клетку до боли. Очень тяжело дышать – из-за корсета, запаха копоти и духоты. В руках у него письмо, и он спешит в комнату, где, он знает, будет значительно больше света, чтобы он смог прочесть его. Оказавшись там, он немедленно вскрывает письмо, вид которого ему тоже представляется необычным, и с нетерпением начинает читать:

«Я встретил их в счастливый день и удостоверился, что знание их безмерно. Мне не терпелось расспросить их поподробнее, но они улетучились в воздухе. Пока я стоял, пораженный виденным, явились люди от короля, назвавшие меня ковдорским таном, точь-в-точь как незадолго перед тем величали меня эти вещие сестры, перенеся в более отдаленное будущее восклицанием: “Хвала тебе, будущий король!” Я счел должным сообщить тебе это, дорогая участница моего торжества, дабы по неведению ты не лишилась доли ожидающей тебя радости. Сложи это в сердце своем и прощай».

«Это не то письмо, – думает он, еле дыша от нагромождения одежды. – Это иное письмо, и оно обращено не к тому».

Он чувствует, что ошибся, попал в западню, он начинает озираться и понимает, что впереди него большая черная дыра, пустота, огромное черное пространство, из которого смотрят тысячи глаз. Он понимает, что дыра дышит, что она ждет от него реплик или, может быть, даже речей. Он понимает, что, не сказав пароля, ему не выбраться из темницы, и начинает копаться в памяти, чтобы вспомнить нужные слова. Память вспышками выдает ему какие-то порции слов, и он старается произносить их как можно громче, чтобы наполнить звуком всю эту жадно глядящую на него черную пасть.

– Ты полон честолюбия, – начинает он с некоторой неуверенностью. – Но ты б хотел, не замаравши рук, возвыситься и согрешить безгрешно.

Голос его крепнет, и в интонациях появляются патетические нотки, его увлекает игра.

– Мошенничать не станешь ты в игре, – почти что кричит он в пасть. – Не потому, что ты противник зла, а потому, что боишься сделать зло своей рукой. – Это чистая правда, – говорит он в сторону, стараясь справиться со сбившимся дыханием. – Я не был противником зла, но избегал делать его самолично.

Из пасти послышался вой – это были рукоплескания. Он понял, что сказал нужные слова и теперь свободен, но бес попутал его, и, уже уходя, он проорал в зал:

– В меня вселитесь, бесы, духи тьмы! Пусть женщина умрет во мне. Пусть буду я лютою жестокостью полна!

Зал снова взорвался аплодисментами, он вышел через боковую дверцу, слыша за спиной бурю оваций, и через секунду оказался уже в другой комнате.

«Это тоже комната замка», – думает он, мимоходом оглядывая стены, и видит себя лежащим посредине комнаты в женском платье, в том самом платье, которое только что сжимало ему ребра и стесняло движения. Он приближается, и слезы начинают вытекать у него из глаз горячими серебристыми ручейками. Слова закипают внутри, и он, склоняясь над телом, начинает шептать и приговаривать, и слова сами выпрыгивают из него, словно жабы:

– Не догадалась умереть попозже, – злобно говорит он своему же, но почему-то женскому телу, – когда б я был свободней, чем сейчас. Мы дни за днями шепчем «завтра, завтра». Так тихими шагами жизнь ползет к последней недописанной странице. Оказывается, что все «вчера» нам сзади освещали путь к могиле. Конец, конец, огарок догорел! Жизнь – только тень, она – актер на сцене.

Здесь он почему-то запнулся. Он почему-то подумал, что нужно было сказать, что жизнь – театр и люди в ней актеры, но не стал останавливаться на этой мысли и продолжил выплевывать теснившие грудь слова:

– Сыграл свой час, побегал, пошумел, – говорил он с рыданием, – и был таков. Жизнь – сказка в пересказе глупца. Она полна трескучих слов и ничего не значит.

– Франсуаза! – прокричал Ласточка в ужасе. – Мне приснился дурной сон: я играл в театре, и прощался с жизнью стихами Шекспира.

Франсуаза немедленно прилетела. Это была большая белая птица – франсуаза, и Ласточка хоть и обрадовался ей, но все же отметил про себя, что она негритянка и поэтому никак не может быть белой птицей.

– Я не хочу спать, – сказал он ей во сне, – и потом, я вскрыл не то письмо, а у меня нет времени читать не те письма. Пожалуйста, почитай мне те, ведь я же не могу читать с закрытыми глазами. Мошенничать не стану я в игре, – добавил он для большей убедительности, и Франсуаза взяла письма и, аккуратно вскрыв одно из них, начала читать.