никакого вселенского чувства Церкви, этого шестого чувства кафоличности, у нас нет. Это я утверждаю совершенно категорически. И чтобы это понять яснее, сравните вы самосознание любого католического ксендза (правда, я мало их знаю практически): для него церковная реальность не существует вне католической, олицетворенной в Папе, он в своем приходе чувствует себя воином действительно единой Церкви, он делает одно дело со всеми, можно называть это ультрамонтанством и клерикализмом, но на самом деле это и есть живое чувство Церкви, которому вовсе не противоречат поместные интересы, но без которого наша Церковь остается в параличе.

Светский богослов (перебивая). Так позвольте вам сказать, что я вовсе отрицаю и это шестое чувство, и это клерикальное измерение Церкви, свойственное Католичеству: Церковь есть союз единства в любви и наше православное чувство содержит все измерения.

Приходский священник. Значит, вы отрицаете воинствующую и видимую Церковь. Но позвольте мне договорить. Это отсутствие церковного сознания делает наше священство парализованным, безвольным, бессильным и одиноким при перенесении страшных ударов и бурь. Этого чувства, несомненно, не было и не могло быть в эпоху языческих гонений, потому что тогда было не разрушено единство Церкви. И отсюда проистекает наша пассивность, которая есть основная и роковая черта Православия, хотя иногда оно смешивается со смирением и кротостью. Это великие добродетели, но лишь при наличности другой, не менее основной: ревности – эту ревность, когда видят и у других, например у католического духовенства, клеймят ее иезуитством и совратительством и всячески, не думая лишь о том, какую преданность святому делу нужно иметь, чтобы неизменно и настойчиво целые века, из поколения в поколение хотеть одного и того же; уметь хотеть – этого-то у нас и нет, это есть человеческое проявление церковного паралича, духовной пассивности, монастырского характера христианства. Монастырь живет, заключенный в свои стены, он принимает в него приходящих, согревает и окормляет их, но затем отпускает их в это мирское море. Подобным же образом и наш клир: он принимает приходящих в храм и окормляет молящихся, но он не принимает ответственности за всю их жизнь и за всю жизнь всей Церкви, его действия суть отдельные разрозненные акты, которые изнутри, в глубине, благодатно церковны, но на исторической периферии вялы и безвольны, ибо несвязны. Волевой и активный характер католического священства и пассивный и безвольный – православного слишком ярко различаются между собой, и обычно у нас с брезгливостью и отвращением отмахиваются от «иезуитизма», вместо того чтобы задуматься об этом и взглянуть шире на свои собственные свойства: безволие, бессилие, беспомощность, с которыми повелительно требует бороться наша современность под угрозой исторической смерти.

Светский богослов. Все это туманно, но пахнет клерикализмом, который все равно не помрет.

Приходский священник. Трудно быть туманным в столь трудных вещах. Попробую подойти вплотную. В характере духовенства проявляется, по моему мнению, природа Церкви, а он всего интимнее и глубже сказывается в духовном воздействии на народ, в духовничестве и школе. Я не знаю, представляют ли себе светские люди всю степень неподготовленности и беспомощности начинающего священника пред лицом страшных запросов и ответственности, на него возложенных. Вересаев в «Записках врача» немного приподнял завесу относительно медицинской практики, и помните, какое волнение среди медиков это вызвало. Разумеется, подобное раскрытие тайн священнической практики невозможно для искреннего священника, оно мыслимо только для литературных расстриг в погоне за секретами, но это не интересно, потому что на трупе нельзя постигнуть жизненных процессов. Дело, однако, не в неопытности, но в некотором существе дела. Обращали ли Вы внимание, что у нас существует традиция старчества, школа старчества – в монастыре, но в миру, для мирского пастырства не существует ничего подобного.

Светский богослов. Не разумеете ли вы опять католическое натаскивание в их семинариях, иезуитское порабощение душ и сердец, от чего храни нас Боже, да и никогда это не привьется к смиренному, кроткому и мудрому Православию.

Приходский священник. Как удобно судить по злоупотреблению и карикатуре о существе дела, а оно состоит в том, что в Католичестве существует действительно – худая ли, или хорошая – школа пастырства, потому что там существует в сознании задача такого воспитания и такой традиции воспитания, как у нас сознается задача школы старчества. Да ведь и эта задача не всегда разрешается безупречно – сколько же случаев духовной прелести описывается в аскетической литературе. Но задача воспитания пастырства у нас и не сознается. Будущих священников у нас многому учили, но не тому, что для них самое жизненное и нужное. К этому просто и не умели приступиться. Здесь нет никакой традиции, никакой школы. Каждый должен начинать сначала и обречен на кустарничество. Так вот, на такое-то кустарничество обречено и все наше пастырство, которое по неумению в общем и не может проявить всю ту энергию, на которую способно. Явится человек исключительных духовных даров, художник молитвы, как отец Иоанн Кронштадтский, и к нему потянутся все сердца, так что станет ясно, как велика жажда духовного руководства, как велика потребность. И в силу той же неудовлетворенной потребности народ ищет старца в монастыре. Но средний священник является у нас роковым образом не столько пастырем, сколько требоисправителем.

Светский богослов. Опять-таки мне слышится здесь сомнение, что у нас нет того страшного злоупотребления духовничеством, какое есть в Католичестве, этого духовного деспотизма патеров, который запятнал себя столькими преступлениями и для которого – цель оправдывает средства.

Приходский священник. Опять те же, простите, предрассудки и шаржи в таком серьезном и больном деле. Да, духовник и должен быть руководителем, духовным опекуном, если хотите, старцем своих духовных чад, потому что он несет за них ответственность и ему вручена апостольская власть – вязать и решать. И исповедь есть не только возможность получить разрешение грехов и право на причащение, к чему она у нас сводится, но и духовное водительство, воспитание. Ведь соответственно этому установлена и практика: исповедь у нас совершается главным образом в Великом Посту и при таких условиях, которые делают фактически невозможным исповедь иного типа. И этот обычай, конечно, сложился у нас не случайно, а в соответствии глубокому и интимному самочувствию и пастыря, и пасомых. Духовничество есть страшная власть – власть над душами, но и эта власть находится у нас в некотором, хотя и незримом, параличе. Я так себе представляю, что патер чувствует себя в каждом действии своем как Церковь, как ее живую силу и власть, он соответственно и выучен, и оборудован духовно. Православный же священник, хотя сознает, разумеется, по силе своего проникновения, в себе мистическую силу