— Спасибо вам, Цви!

А Артем если и удивился, то ничего не сказал. Опытный человек знает, что бывает всякое.

С тем они и уехали.

Григорий Палыч некоторое время еще стоял в быстро гаснувшем свете короткого дня и пробовал на вкус имя, которым зачем-то назвался. Кажется, ему нравится называться так. Завтра он пойдет в паспортный стол и узнает, как это фиксируют в документах.

И, кажется, он хочет поискать себе другую работу.

А еще он, кажется, бросил курить. Прямо с сегодняшнего дня.

Сроду Генка в смельчаках не ходил. Когда нам было лет по десять и мы собирались пойти на кладбище отламывать от оград прутья с остриями, как у копий, для игры в индейцев, он смотрел на нас с восторгом от нашей смелости и завистью, но мотал головой, отказываясь, и голос его дрожал, когда он нудил на наши безжалостные подначки свое однообразное «не, мамка убьет, не, не могу, мамка убьет…». Мы беззлобно, даже снисходительно называли его ссыкуном и попрекали мамкиной сиськой.

Мамка его, теть Галя, была спивающаяся продавщица из гастронома на Поселке, здоровенная яркая бабища средних лет и с голосом, что тромбон. У теть Гали был муж, дядь Володя, когда-то красавец-десантник, а на моей памяти тихий алкаш, грузчик на овощебазе. Зарабатывали они неплохо и сверх того имели, на Поселке считались семьей зажиточной. Старший Генкин брат Сашка, дворовый заводила, отчаянный был, с двенадцати лет на учете в детской комнате милиции, сначала за битые в школе стекла и повешенных кошек. Потом-то потяжелей у него пошли проступки, так что в четырнадцать забрали его в одну из детских колоний в отдаленном районе области, и я его больше не встречал. А Генка тихий был. «Телок наш», называла его теть Галя своим резким басом, «не то что Сашка», добавляла вслед, и Генка вздрагивал от обиды. Но ничего не говорил.

С отправкой Сашки за тридевять земель Генка лишился братней защиты, от насмешек в основном, так-то его никто особенно не притеснял, не за что было. Да и побаивались же наши пацаны попахивавшую вечно перегаром и духами теть Галю, ибо крута была, быстра на язык и громогласна.

На Поселке смелость не ценилась, как не ценится нужное, но довольно распространенное умение. Верней, ценилась бессмысленная и оттого бескорыстная разновидность смелости, лихость и бесшабашность, называемая отчаянностью. «Отчаянный» — с горечью, но и с гордостью говорила мать о севшем в тюрьму на пару лет за поджог соседского сарая сыне. Никто не пытался дознаваться, на кой тот подпалил сарай, всем было понятно, что отчаянный, вот и подпалил. Отчаянные они, говорили городские о поселковых, и это значило: немного чокнутые, лучше не связываться. Парни подрастали и шли служить в десант, в погранцы и морпехи, если раньше не успевали получить срок.

Генка сел в пятнадцать за соучастие в изнасиловании. Дали ему пятерку, и на Поселке рассказывали о нем всякое: то ли он в тюрьме кого-то опустил и получил от хозяина добавку, то ли его опустили… Он был красивый парнишка, черт его знает чему верить. Я его увидел, когда мне было лет двадцать пять, а он был на год меня старше. Я поздоровался, он не узнал меня, серые глаза его были пустые и бессмысленные, как у больного щенка, замкнутого на своем затопившем мир страдании, кисти рук покрыты наколками, а пальцы с синими изломанными ногтями искривлены. Видно, у хозяина Генке лениться не приходилось, и места там были холодные.

Где-то еще через год Генка на какой-то поселковой свадьбе повздорил с кем-то, а может, показалось ему, что кто-то косо глянул на него, тогда он выдернул топор из косяка дровянника и занес его над головой. Дядь Володя бросился наперерез, и Генка опустил топор на его голову.

Говорят, когда мужики валили Генку наземь и крутили ему руки, он не сопротивлялся, только выл утробно. И улыбался. Кто-то побежал на угол звонить в милицию из автомата.

Дядь Володю похоронили, обряжали и провожали его соседи, цветы, оркестр, все как положено, теть Гали не было, она попала в больницу, а оттуда в психушку. Генку держали под следствием, а Сашка отбывал очередной срок где-то за тыщи километров, в просторной и широкой стране. Никто из соседей не знал где, своих бед хватало.

…А гадская Машенька сладким голоском подсказывает из короба на ушко: ся-а-а-адь на пенек, съе-е-е-ешь пирожок, и ты, как последний лопух, садишься, отираешь мохнатым запястьем пот, заливающий глаза, и собираешься в натуре перекусить чем-нибудь. А Машенька тут же, строго: высоко-о-о-о сижу, дале-е-е-еко гляжу… и ты вскакиваешь как ужаленный, подкидываешь на стертой спине остохреневший короб с умной и циничной девчонкой внутри, в мгновение обжегшись мыслью: да чего это я, надо ж идти, надо ж нести…

И тащишься, тащишься по клейкой духоте темного леса, куда тебя ведет сладкий голосок несовершеннолетней мучительницы, сдерживая из последних сил позывы заорать в голос от жары и усталости, от голодухи и общей беспросветности. Потому что все равно надо тебе идти, нести, терпеть и не падать. Со всех сторон ты связан. Своей нерушимой и непререкаемой силой, дурацкой упертостью, доверчивостью и от доверчивости простоватостью, всем сюжетом распроклятой этой жизни повязан крепко-накрепко, и ничего тебе больше не остается.

Да и то сказать, Машенька еще туда-сюда. Вон уже вышел из дому, заткнув за пояс топор, хитрожопый и энергичный, совершенно безжалостный мужик с жестким бесцветным взглядом, в драном зипуне, который мужик очень скоро будет манить то вершками, то корешками, оставляя неизменно в дураках и поджидая момента, когда можно будет чем-нибудь исподтишка продырявить твою облезлую, но еще вполне годную на коврик шкуру и выключить для тебя навсегда твой Мировой Свет.

— Пап, ты куда на ночь глядя? — спрашивает дочь.

— На работу, милая.

— А что надо делать?

— Надо одну девочку сделать знаменитой.

— Просто девочку?

— Да, совсем обычную девочку. У нее все есть, но мама ее хочет, чтоб она прославилась.

— А как просто девочек делают знаменитыми?

— Ну по-разному бывает. Как наш начальник придумает, так и делают. Вот эту девочку придумали спасти от злодеев, и она попадет в газеты на самый верх колонки о происшествиях. Мы надеемся, что новость перепечатают в других газетах и девочку покажут по телевизору.

— Уй, круто, пап. Твой начальник выдумщик. А ты кто будешь? Спаситель?

— Нет, милая, я буду злодей. Спасать будут другие. Я их даже не знаю, они не у нас работают.

— Пап… а это не опасно?

— Не беспокойся, милая, все будет хорошо.

Он застегнул серое пальто в клетку, покрепче нахлобучил серую фетровую шляпу, прикрыл дверь поплотней и поковылял в плохо освещенные сумерки. Он был близорук, и, чтоб ему не ошибиться, клиентке велели надеть что-нибудь яркое. Например, шляпку или беретку.