Многие знатоки театра считали, что в «Учителе танцев» Арефьев даже превзошел очаровательного Зельдина в классической экранизации! Как правило, все его спектакли шли с аншлагами – именно благодаря вышеупомянутым поклонницам.

Спектакль «Генрих III и его двор» был уже готов к сдаче, когда вдруг вспыхнул воистину непримиримый конфликт между Арефьевым и главным режиссером. Тот считал, что Арефьев слишком уж вдарился в натурализм в изображении бурных страстей, царивших при дворах молодых и любвеобильных французских королей. Увлекающийся актер чрезмерно входил в роль и явно забывал, что в зале будут сидеть не «какие-то там придворные, а наши советские люди». В результате беспрестанных споров Герман Арефьев был снят со спектакля буквально перед черновым прогоном, а на его место введен актер Нежин – протеже Хромова.

Разумеется, Арефьев выпалил в режиссера всю обойму своего обозленного красноречия и получил предложение уйти из театра.

Лиле, кстати, нравилась трактовка Арефьева. В конце концов, Генрих Наваррский был совершенно необузданным бабником, и его внук Людовик XIV пошел по его стопам! Однако с «нашей публикой», а главное – с отделом культуры обкома партии считаться следовало, с этим не поспоришь. И вообще, за спектакль и труппу отвечает все-таки главреж…

Молчаливо согласившись с Хромовым, Лиля все же чувствовала себя неуютно. Во-первых, каждый актер имеет право на свое прочтение образа, а во-вторых, с Нежиным спектакль очень сильно проиграет…

Думая об этом, она вечером собралась домой и шла мимо гримуборной Арефьева – и запнулась, услышав его голос, полный горечи:

Лиля узнала стихотворение Блока «Балаган» – горькое, пессимистичное, написанное в одну из тягостных минут жизни поэта.

Ей стало не по себе. Толкнула дверь – и увидела Арефьева, который сидел перед зеркалом и читал «Балаган» своему двойнику, который тоже держал в руке стакан и тоже чокался с бутылкой «Плиски»[14]:

Арефьев и его двойник опрокинули свои стаканы до дна и недоумевающе уставились на Лилю.

– Знаете что? – сказала Лиля. – Я бы на вашем месте извинилась.

– Перед кем?! – возмутился Арефьев. – Перед этой бездарностью?.. – Это слово далось ему не с первого раза: язык пьяно заплетался. – Ни за что!

Лиля слегка нахмурилась, но не уходила.

– Надоело! – тоскливо воскликнул Арефьев. – Все надоело! И город мне ваш вот где!.. – Он стиснул себе горло сильными, длинными, необыкновенно красивыми, «музыкальными» пальцами.

Лиля хотела что-то сказать, но Арефьев перебил ее:

– Думал, приеду – буду играть! Буду безумствовать! – патетически воскликнул Арефьев, и Лиля усмехнулась. На сцене нужен актер, а не бесконтрольный сумасшедший… – Но перед кем? Что это за режиссер, который затыкает рот страстям?! И вы тоже – завлит, поддерживаете его…

Арефьев гневно уставился на Лилю, как вдруг выражение его лица стало озадаченным:

– Слушайте, а вы красивая… Правда…

Глаза его были такими изумленными, словно впервые увидели Лилю.

– Даже очень красивая. Только очень холодная! – докончил Арефьев разочарованно.

Лиля отвела глаза.

– А я видел, как вы смотрели прогон! – заговорщически усмехнулся Арефьев. – Видел! И вам нравилось, что я делал!

– Нет, – резко ответила Лиля. – Этот эпизод мне не понравился.

– Да что вы говорите! – ужаснулся Арефьев с саркастической ухмылкой. – Не может быть!

– Этот эпизод мне не понравился, – повторила она. – Он был грубый. Зато в других сценах вы сыграли замечательно!

– Да? – ухмыльнулся Арефьев. – А что же вы промолчали? Эх, вы…

Налил коньяк в стакан:

– Будешь?

– Нет! – Лиля резко качнула головой. – К тому же мы с вами – не на «ты»!

– О-хо-хо! – Арефьев шутовски поклонился, едва не свалившись со стула. – Извините, пожалуйста! А я выпью. Хоть мне и нельзя. Я запойный! – Вид у него был залихватский. – У меня торпеда зашита. Мне сказали, если я выпью, то помру. А я все равно выпью! Не первую выпью!

– Да вы что?! – Лиля бросилась вперед, отняла стакан… Правда, уже опустевший. – Не надо вам пить!

Лиля слышала, будто алкоголиков стали кодировать, то есть вшивать им под кожу какой-то препарат, который назывался «Торпедо». В народе его называли торпедой. Лиля не знала, как эта самая торпеда действует… Но неужели и впрямь можно умереть, если выпить, когда она вшита?! Больно уж страшное название! Неужели может взорваться?!

Лиля выскочила в коридор:

– Кто-нибудь… Саша, вызывай «Скорую»! – крикнула она рабочему сцены.

– Не надо, – вяло воспротивился Арефьев. – Глупая вы… Жизнь, по большому счету, то еще дерьмо! Можете записку за меня написать предсмертную – я подпишу!

– Хватит! – мягко сказала Лиля. – Хватит ёрничать!

– А вы можете быть доброй! – удивленно протянул Арефьев.

– Вы что, меня обманули? – насторожилась Лиля.

Он покачал головой, как бы вцепившись взглядом своих черных глаз в Лилины, светлые, растерянные, и признался:

– Нет. Мне действительно нельзя пить. Но мне очень плохо… очень!

И вдруг потянулся к Лиле, привлек ее к себе, и она не отстранилась, приникла к Герману, почувствовав такую жалость, которую не испытывала даже к себе самой.

– Знаете, я тоже хотела покончить с жизнью. И даже сейчас иногда хочется, – прошептала она доверчиво. – Но нельзя! Слышите, нельзя! Надо жить. Жить!

Арефьев слушал молча, тяжело дышал Лиле в шею, вдыхал ее запах и чувствовал, что она права, права, права, эта женщина…

Но сердце почему-то вдруг пропустило один удар, другой… «Торпеда» взрывалась!

– «Скорую»! Вызывайте «Скорую»! – Это было последнее, что слышал Арефьев.

* * *

Лиля подъехала к воротам – и они, к ее изумлению, вдруг распахнулись.

Родион? Он что, ждет ее? Но ведь уже за полночь…

Родион не просто ждал – он подкарауливал! Резко распахнул дверцу.

– Лиля! Как это называется?! – рявкнул он вне себя: – Где ты была? С кем?!

– Прекрати ревновать! – рассердилась Лиля. – Я была в больнице.

– В больнице? – опешил Камышев.