— Хозяйка! — крикнул я в открытую дверь.

— Чего изволите? — тут же отозвалась любознательная трактирщица, появляясь в дверях с двусмысленной улыбкой в глазах.

— Принеси женщине рубашку и помоги одеться, — сказал я официальным тоном.

Лицо хозяйки сделалось скучным, и она не преминула оговориться:

— Ишь, то раздень, то одень…

Она принесла каторжанке серую тюремную рубаху, набросила ее на голову, после чего сноровисто обрядило ее безвольно поникшее тело. Потом вышла из комнаты, оставив незакрытой дверь.

Я начал осмотр. Мое первоначальное предположение о том, что у женщины чахотка, то бишь скоротечный туберкулез легких, не подтверждалось. Повышенной температуры у нее не было, легкие были чистыми. Хуже было с сердцем. Аритмия, тахикардия и прочие прелести были налицо.

Перестав предполагать во мне насильника, арестантка немного успокоилась и начала даже отвечать на вопросы, старательно выговаривая русские слова.

Судя по всему ее состояние и сердечные проблемы были результатом сильного нервного стресса, или как говорили в эту эпоху, «нервной горячки». Помочь ей мог только покой, а уж никак не каторжная ссылка.

Вопреки предположению Ивана, общение с арестанткой никакой опасности не представляло. Очередное несчастное существо, которому я мог не только посочувствовать, но и немного помочь.

Заканчивая осмотр, я взял в руку ее тонкое запястье и нащупал пульс. Вот тут-то и начали происходить довольно странные вещи… Внезапно я испытал сильное влечение к этой совершенно мне не нравящейся женщине. Это было тем более странно, что последнее время я думал только об Але, испытывал угрызения совести за романы с графиней и миледи, и, как мне казалось, никакие другие женщины кроме жены меня не интересовали. Тем более, «турчанка» была в таком жалком состоянии, что никак не могла быть воспринята мною, как сексуальный объект.

Однако я так внезапно воспылал к ней страстью, что с трудом мог себя контролировать. Сердце колотилось как сумасшедшее, в висках стучало от избытка адреналина, ну и всё остальное повело себя соответствующим образом.

Я отдернул руку, встал с края постели, подошел к окну и попытался отвлечься. Как я глубоко ни дышал, думать ни о чем, кроме секса не получалось. Появилось сильное, прямо-таки сатанинское желание сгрести «турчанку» в объятия, прижать, что есть силы, к себе, содрать с нее рубаху, ворваться в ее плоть, ну, а потом, будь, что будет…

Такие чувства, испытывают, наверное, сексуальные маньяки, не имеющие сил противодействовать своему животному началу. Перед моими глазами стояло ее смуглое, нагое тело, которое я совершенно равнодушно рассматривал несколько минут назад. Оно стало казаться мне необыкновенно привлекательным и желанным…

Не знаю, чем бы кончился для меня этот дикий взрыв похоти. Сопротивляясь ему, что я вполне трезво отметил про себя, я начинал терять над собой контроль. Однако ничего не случилось — выручила меня любопытная хозяйка, без стука войдя в комнату.

Наваждение прошло так же внезапно, как и случилось. Я спокойно стоял у окна, со стороны рассматривая больную. Зрачки у нее были неестественно расширены, крылья ноздрей трепетали, глаза потускнели и стали подергиваться дымкой. Она отодвинулась к стене и подтянула к груди ноги, не оправив на коленях рубаху.

По подлой мужской привычке, я посмотрел сквозь ее худые разведенные голени туда, куда мне в данной ситуации смотреть никак не следовало. Обнаженное «женское таинство», лишенное, по мусульманскому обычаю, волос и закрытое только складками податливой кожи, готовое раскрыться от одного прикосновенья, вновь чуть не втянуло меня в безумие. Буркнув что-то невразумительное, я выскочил из комнаты, едва не сбив с ног трактирщицу. За порогом наваждение почти прошло, но я не стал рисковать, не вернулся к больной, а стремительно пошел в зал, где под удивленными взглядами ямщиков и Ивана выпил залпом целый фужер водки.

— Барин, чего с арештанткой делать? Еще смотреть будешь, али пущай к своим идет? — спросила, подойдя к нашему столику, хозяйка.

— Пусть еще отдохнет, — ответил я, не желая пока встречаться со странной амазонкой.

— Мне что, пусть отдыхает. Только у ей кынжал вострый спрятан под подушкой. Может, солдата кликнуть? Не ровен час, грех какой сотворит.

— Пусть ее, — сказал я, не рискнув стать доносчиком. О чем тут же, по здравому размышлению, пожалел. Бабенка с такими талантами вызывать влечение и ненавистью к противоположному полу, была явно социально опасна. Однако презрение к стукачам, воспитанное при социализме, оказалось сильнее здравого смысла, и я ничего не сказал сержанту, когда он подошел справиться о своей подопечной.

— Не померла турка? — спросил он, жадно поглядывая на штоф.

— Если ей дать отдохнуть и нормально кормить, она нас с тобой переживет, — сказал я ему. — Ты можешь разрешить ей ехать на телеге?

— Так там для нее места нет, — ответил он. — Ребятишки, опять-таки, скарб. Когда в вёдро и дорога хороша, так оно ничего. А в мокредь, да по грязюке, кобылка не потянет. Нет, никак нельзя, ваше благородие.

— А коли я подводу куплю, тогда разрешишь? — зачем-то спросил я, хотя до этой минуты у меня и в мыслях не было заниматься судьбой «турчанки».

«Неужели она меня так сильно зацепила?» — подумал я.

— Ежели да кабы, во рту растут грибы, — фамильярно ответил сержант. — Купи, ваше благородие, отказу не будет.

Я кликнул трактирщика и попросил сторговать мне подводу с лошадью.

У этого человека, кажется, не было нерешаемых проблем. Он тут же предложил несколько вариантов, как будто заранее готовился торговать подводами. В наши переговоры вмешался конвойный, и мы, после пространного торга, сошлись на пятнадцати рублях серебром за всё про всё, включая упряжь. Из этих денег, без сомнения, пятерка ушла на комиссионные трактирщику. Сержант за покладистость и «добрую волю», получил кружку «господской» водки, рубль серебром, а солдаты полтинник на пропой.

Когда покупка устроилась, и все оказались удовлетворенными, я подошел к самой героине события. Не знаю, что она думала обо мне, но на губах ее змеилась победная улыбка. Это меня задело, и наш разговор сложился очень сухо. Я посоветовал женщине лучше питаться и дал денег на дорогу. Ассигнации арестантка взяла без тени признательности, как нечто само собой разумеющееся.

Теперь она выглядела значительно бодрее, чем раньше. Ее горячие глаза притухли и были полузакрыты. Щеки, омытые от придорожной пыли, слегка порозовели.

Говорить нам было не о чем, и я, чтобы заполнить паузу, сказал дежурную банальность:

— Ты даже не сказала, как тебя зовут, красавица? — «Турчанка» никак не отреагировала на вопрос.

Она даже отвернулась, но когда я уже собрался отойти, сказала:

— Вина на тебе большая, много плохого натворил, Алексей Крылов! Не тем служишь, не с теми дружбу ведешь!