При этом она смотрела не на меня, а на Ивана, ожидавшего у трактирного крыльца конца нашего разговора.

Меня ее слова должны были бы ошарашить, но после недавно выпитого здоровенного фужера, легшего на всё «скушанное» раньше, я был в приличной расслабухе и не удивился даже тому, что она назвала меня по имени и фамилии.

— А с кем дружить прикажешь, с тобой что ли? — легкомысленно спросил я. — Так ты кинжал за пазухой держишь.

«Турчанка» дернула по сторонам глазами, в них были испуг и ненависть. Мне стало жалко денег, истраченных на нее. Мальчонка, бывший за кучера на подводе, в которой она теперь лежала, услышав про кинжал, с любопытством повернул к нам голову.

— Не будет тебе удачи, коли не вернешь суженую, — словно заклинание, начала бормотать женщина. — Уйди от нас, нет тебе здесь места, чужой ты…

От всей этой мути меня начала душить злоба. Будь я трезвее, то, вероятно, сумел бы правильно оценить ситуацию и попытался выудить у своей противницы хотя бы какую-нибудь информацию.

Не хочется повторяться, но мне постоянно действовало на нервы то, что слишком много людей пытаются активно вмешаться в мою судьбу и управлять поступками.

— Если ты такая крутая, так чего же тебя гонят по этапу? — насмешливо спросил я. — Что же те, с кем ты дружишь, тебя не выручат?

— Подавишься ты своими словами! — зашипела она, обжигая меня ненавидящим взглядом. — Кровавыми слезами умоешься!

Продолжать разговор в таком тоне было бессмысленно.

Поставить в нем точку — кулаком в глаз — я не мог, она была всё-таки женщиной, к тому же больная, а попусту базарить с ненормальной бабой было недостойно. Однако оставлять за «турчанкой» последнее слово мне показалось обидным, и я, нарочито перестав обращать на нее внимание, окликнул начальника конвоя:

— Сержант, смотри, чтобы арестантка не сбежала.

— Ништо, ваше благородие, не сбежит, — легкомысленно похвастался конвоир. — У нас не сбегают!

Я в этом не был так безоговорочно уверен, как он, но делиться сомнениями не стал. Прощально кивнул и пошел прочь от подводы.

— Ну, что, Алексей Григорьевич, надоброхотствовал? — ехидно поинтересовался Иван.

Я пожал плечами. Пересказывать то, что сказала мне «турчанка», я не захотел, только поинтересовался:

— Ты не знаешь, из каких она? Уж больно лютая.

— Не знаю, но только не из простых. Да Бог с ней, пущай идет своей дорогой, авось в Сибири пропадет.

Мы стояли у крыльца трактира, молча наблюдая как трогается этап. Зазвенели цепи, заскрипели оси телег, и люди вновь тяжело пошли по дальней дороге.

Трактирщик вышел к нам и зевнул, деликатно прикрывая рот. Мы с Иваном вернулись в трактир. Настроение было вконец испорчено и пить расхотелось, Я кликнул хозяина и велел подать счет. Он тут же принес заранее приготовленную бумажку с астрономической для сельского трактира суммой.

Я потребовал объяснений, срывая зло на невинном человеке, он начал юлить, перепроверять цифры, так что, в конце концов, сумма оказалась приемлемой и близкой к реальной. Тогда мы и разочлись без взаимного недовольства.

После трактира мы с Иваном направились к кузнице, где наши спутники изнывали от скуки, ожидая, пока косорукий кузнец сумеет натянуть на деревянное колесо железный обруч. Народный умелец кое-как склепал внахлест его одной заклепкой, отчего обруч сделался меньше колеса и никак не хотел на него набиваться. Кузнец крякал, ругался, пытался невинным зрителям объяснить сложность своей работы ронял и терял инструменты, пока не переполнил и без того полную чашу моего терпения.

Я был не так пьян и неопытен, чтобы не понимать что вся его работа бесполезна. На таком ободе наш рыдван не доедет и до околицы. Опасения, что простая поломка будет нам стоить суток, если не больше времени задержки, пересилили нормальное состояние инертности, свойственное как южным, так и северным народам, в том числе и мне. Я скинул с себя дворянское платье и отобрал у кузнеца фартук и инструменты.

Мои странные действия, сопровождаемые площадной бранью, милой и понятной чистым сердцам, вызвали большой интерес у зрителей.

Наша дворня и случайные свидетели заворожено наблюдали, как пьяный барин подобрал и отмерил стальную полосу, обрубил лишнее зубилом, потом раскалил в горне концы и пробил в них бородком дырки, после чего сковал заклепками обод так, чтобы его хватило доехать не только до Петербурга, но, случись нужда, то и до Казани.

Всё время, пока я возился у горна и наковальни, униженный кузнец угрюмо глядел, как я восстанавливаю колесо. Когда починка была почти закончена, он вышел из состояния столбняка, и его профессиональная гордость пересилила сословные барьеры. Этот нахал принялся сначала почтительно, а потом нагло поучать меня, как нужно правильно работать.

— Нешто так обод куют! — возмущался сельский Кулибин. — Так кажный дурак скует. Я вот надысь одному наиглавнейшему енералу карету чинил, вот то была работа! Енерал так и сказал: «Знатный ты мастер, Ефим. Такого и в Москве не сыщешь». А у тебя, барин, что за работа, пустяк один.

Пока кузнец Ефим расписывал свои достоинства, наши дворовые, вдохновленные моим примером, без понуканий приподняли карету, надели колесо на ось и забили стопорную чеку.

Видя, что мы собираемся уезжать, а на него никто не обращает внимания, кузнец разволновался:

— Денежки-то, они счет любят, — неизвестно к чему объявил он.

Не получив ответа, стал более конкретен.

— Расчет, ваши благородия, сделать надо бы и на водочку сверх того по совести. Это у нас в Московской губернии называется — магарыч.

Антон Иванович собрался было заплатить кузнецу, но я шикнул на него и велел одному из наших кучеров подать мне кнут.

— Значит, расчесться хочешь? — спросил я, с ласковой улыбкой глядя на его потную, наглую морду.

— Это уж как водится, — солидно подтвердил кузнец. — Без етого никак нельзя. Вот надысь и енерал расчелся и вознаградил за труды. Ты, грит, Ефим, первейший кузнец на всю округу, такого, грит, и в самой Москве не сыщешь.

— Ну, так я тебя сейчас разочту.

— И на водочку, по совести, — напомнил Ефим.

— И на водку по совести получишь, — заорал я, превращаясь из начинающего демократа в рабовладельца и крепостника.

— За что, батюшка барин, — взвыл первейший кузнец, пытаясь увернуться от господского кнута.

— За науку, наглец, чтобы работать учился, а не на водку требовать, — кричал я диким голосом, лупцуя кнутом предка какого-нибудь федерального министра или депутата Госдумы, может быть, самого президента, или, и того круче, своего собственного.

Срывая зло на спине бедного, а значит честного труженика, я внес свою лепту в грядущие социальные потрясения Отечества. Но и теперь, по прошествии времени, сталкиваясь с его далекими потомками, нисколько не раскаиваюсь в содеянном.