– Нет, не нашли, и никто не знает, куда он девался, но посланный от епископа Турского привез это письмо и уверяет, будто принц Артур в плену у англичан.

– Боже сохрани! – воскликнул король, поспешно распечатывая депешу. – Совершенная правда! – продолжал он, прочитав ее. – Вся провинция Пуату возмутилась, обвиняя нас в этом несчастье, по случаю интердикта! Ах, Герен, надо покориться, или я погиб! Уходи! – сказал он сержанту.

Филипп опять зашагал по комнате, выдерживая последнюю борьбу между гордостью и любовью.

– Она не может меня упрекнуть! – наконец сказал он. – Она сама этого требовала и каким тоном! Ее холодный, равнодушный голос разбил мне сердце.

– Прикажете ли доложить ее величеству о вашем решении? – спросил Герен в нетерпении и беспокойстве.

– Ничего не спрашивай у меня, Герен, – отвечал Филипп порывисто. – Вот мое кольцо. Все сам устрой, но действуй осторожно. И не терзай моего сердца, требуя приказаний, которых я не в силах произносить.

Филипп снял с руки кольцо, служившее ему вместо печати, и, передав его министру, вышел из дворца и как помешанный пробежал через сад в лес – искать безмолвия и уединения, надеясь дать покой своему израненному и убитому сердцу.

Герен оставался неподвижен, с трудом веря, что ему удалось одержать победу в борьбе, к которой еще сегодня утром он не смел подступить. Через минуту он оправился и, подойдя к двери в покои королевы, тихо постучал в дверь. Не получив ответа, он постучал сильнее; одна из прислужниц с испуганным видом отворила дверь.

– Ах, это вы? – сказала она, обрадованная. – Войдите, сам Бог посылает вас! Мы не знаем, что случилось с королевой, только ей очень дурно. Мы не можем добиться ни одного слова, ни малейшего признака жизни, хотя она и не лишилась чувств, но рыдает так, что сердце разрывается. Вот, посмотрите сами.

Герен вошел. После того что говорил ему король, он надеялся застать Агнессу в спокойной решимости совершить подвиг самоотвержения. Совсем другое зрелище представилось его глазам.

Как только ушел король, Агнесса бросилась на колени на аналогий[7], надеясь найти утешение у подножия креста, надеясь в нем обрести утоление своей скорби. Но глубока была рана, нанесенная ее сердцу, и безнадежность не находила утешения даже в молитве.

Все страдания и муки, так долго копившиеся в ее сердце, разом нахлынули и разразились в неудержимых рыданиях, силы изменили ей. Обвив руками распятие, Агнесса согнулась под бременем невыносимого горя, на ее лице выражалась смертельная тоска; она была бледна и холодна, и если бы не рыдания, судорожно потрясавшие ее грудь, то молодую женщину можно было бы принять за безжизненный труп.

– Пошлите скорее за доктором Ригором, он сейчас во дворце, – сказал Герен.

Потом, тихо подойдя в королеве, сказал растроганным голосом:

– Не убивайтесь так, ваше несчастье не так велико, как вы думаете. Я имею все причины надеяться, что после кратковременной разлуки король будет вам возвращен. Он согласился на расставание, только покорясь влиянию вашего великодушного совета. Я же уверен, что святейший отец будет снисходителен, видя его покорность приговору церкви. Ваше величество, потерпите немного, не предавайтесь отчаянию и верьте, что куда бы вы ни направились, всюду последуют за вами благословения целого народа, который будет спасен вами от ужасов междоусобной войны. Эти благословения, эти молитвы за вас облегчат бремя вашей печали.

Невозможно сказать, слышала ли его слова Агнесса или нет.

Закрыв лицо руками, она не поднимала головы, не пошевелилась даже, только рыдания были ее ответом.

Герен понял, что настойчивость ни к чему не поведет, и при появлении Ригора удалился в свой кабинет, спеша укрепить решимость Филиппа, и написал письмо к папе, сообщая ему о покорности короля.

Угрюмое безмолвие царствовало в Компьенском замке в продолжение двух дней, последовавших за выраженным Агнессой Меранской намерением расстаться с королем. Государственные дела, приемы, увеселения – все было забыто. Для короля Филиппа время проходило в бездействии; он блуждал по лесу или порывистыми шагами расхаживал по кабинету, в борьбе с собой.

Скорбные чувства, тяжелые мысли поглощали его. То он возмущался при мысли о покорности, которая оскорбляла его гордость и властолюбие; то с ужасом думал о мучительной разлуке.

Вдруг чувства его переменялись и жажда мщения пожирала его. Он клялся выместить свои мучения на том, кто был главной причиной его несчастья, и на тех, кто, покинув его в минуту опасности, сделал поражение неизбежным.

Во время этих одиноких прогулок по лесам, среди разнообразных дум, волновавших его душу, созрел план, давно уже зародившийся в его голове: план наложить узду на мятежных вассалов, лишь только развяжет ему руки снятие интердикта, этого рокового ига, наложенного на его любовь и счастье.

Заглядывая в будущее, он предвидел также умысел союза европейских государей, вынашиваемого папой против него; но эта минута не страшила Филиппа, он ожидал ее с нетерпением и радостью, потому что расценивал это как удобный случай сокрушить врагов, а потом унизить и римский двор.

Он надеялся, одержав над всеми победу, опять прижать Агнессу к сердцу, не опасаясь уже, чтобы кто-нибудь в мире осмелился вырвать из его объятий любимую жену.

Пока все эти намерения зрели в уме короля, Агнесса с тоской в душе ожидала ужасной минуты разлуки. Когда она пришла в себя после оцепенения, сковавшего ее волю и силы, когда возвратилось к ней некоторое спокойствие и самообладание, тогда она объявила своим окружающим о намерении оставить французский двор и приказала собираться в дорогу.

Все время она оставалась в непоколебимом молчании, и если иногда открывала рот, то только затем, чтобы отдать приказание насчет некоторых вещей, который были ей подарены королем и которые напоминали о драгоценных минутах счастья. Ей хотелось собрать сувениры о прошлом, когда она так пламенно любила, в этом прошлом теперь заключалась вся ее жизнь.

На утро следующего дня, когда она торопила сборами, терзавшими ее душу, ей вдруг доложили, что Герен просит позволения видеть ее.

Агнесса уважала министра и некогда ценила в нем мудрого и беспристрастного советника короля Филиппа. Но воспоминание о нем было теперь так тесно связано с происшествиями, предрешившими ее отъезд, что эта просьба оказалась невыносимо тяжела для нее, и она предпочла бы не принимать епископа. Однако, преодолев первый порыв, приказала тотчас впустить его.

Даже министр-епископ был поражен последствиями немногих часов тоски и отчаяния, убийственно повлиявшими на лицо королевы, недавно еще такое привлекательное своей безукоризненной красотой, и печальное удивление выразилось в его глазах.

Агнесса заметила это и грустно покачала головой.