Усилия Герена успокоить короля были безуспешны.

До самого отъезда Агнессы король не выходил из своего кабинета, обуреваемый сложными и мучительными эмоциями. Наконец он не мог уже сдерживать своего нетерпения и быстрыми шагами направился к покоям королевы.

Герен последовал за ним, не совсем уверенный в решимости обоих и не зная, за что ему приняться, если в последнюю минуту они дрогнут.

Подойдя к двери, Филипп повернулся и, увидев министра, сказал:

– Герен, я хочу быть один, слышишь ли: один. В три часа приди за мной.

Он вошел и запер за собой дверь. Трудно описать, что происходило во время этого последнего свидания. Бывают такие скорби, для которых слов недостает, и такие сердечные муки, которых не опишешь никакими красками.

В три часа королевские носилки стояли во дворе; эскорт для королевы окружал их. Герен с больно сжавшимся сердцем нерешительными шагами подошел к покоям королевы, отворил дверь и, не поднимая портьеры, сказал:

– Государь!

– Войдите, Герен! – воскликнул Филипп.

Министр повиновался и увидел короля, стоявшего посредине комнаты и державшего Агнессу в объятиях; глаза и лицо его горели страшной яростью.

– Она любит меня, Герен! Она любит меня и не расстанется со мной!

Герен хранил молчание. Плод таких тяжелых усилий в один миг ускользал из его рук, и он стоял как ошеломленный. Но Агнесса тихо освободилась из объятий мужа и, подняв голову, лежавшую на его плече, сказала умоляющим голосом:

– Филипп! Это необходимо. Прощай! Прощай!

Опираясь на руку своей прислужницы, она направилась к двери, но Филипп бросился за нею, схватил в объятия и, покрывая страстными поцелуями, клялся, что ничто в мире не принудит его расстаться с нею.

– Помогите! Помогите! – вскричала Агнесса, стараясь освободиться из его объятий.

Ее вырвали из его рук и почти понесли на руках в носилки. Занавесь тотчас опустилась и скрыла от всех глаз печаль.

Долго еще ходил Филипп из угла в угол как помешанный, как будто все еще отыскивал ту, которой уже не стало! Потом он приложил руку ко лбу, сделал два шага к двери, но вдруг зашатался, кровь хлынула у него из носа и изо рта, и он упал без чувств.

Граф д’Овернь, оставив королеву, находился в состоянии невыразимого волнения. Много уже месяцев он думал только об этом свидании и беспрерывно к нему готовился. Когда наступила эта минута, он призвал на помощь всю силу души, всю отведенную ему энергию, чтобы спокойно и с достоинством выдержать испытание. Он преуспел в этом, но ценой каких страданий!

Так пламенно любимую им женщину он видел женой другого, видел ее в бездне несчастий и сам помог растерзать ей сердце.

Не ускользнул от его внимания ни малейший признак ее любви к Филиппу, и тем сильнее уязвляла его видимая ее холодность, почти отчуждение от него. Как индиец, выдерживающий огонь и пытку, Тибо выдержал с невозмутимою стойкостью нравственные терзание, но тем не менее чувствовал жестокое потрясение физических и моральных сил.

Письмо, поданное ему Эрмольдом де Марси, он перечитывал несколько раз, но не мог уловить смысла. Его рассудок был потрясен; у него недоставало сил собраться с мыслями. Он понял лишь, что это письмо возвещало ему новое несчастье и что опасность грозила ему при дворе.

Почти бессознательно добрался он до своей квартиры, сел на первую оседланную лошадь, попавшуюся ему под руку, и отправился в Париж, даже не отдав распоряжений своим оруженосцам.

– Не прикажете ли мне ехать за вами? – спросил Эрмольд, ни на шаг не отстававший от него и, по-видимому, сильно встревоженный его поступками.

– Да-да, следуйте за мной, – отвечал Тибо рассеянно и поскакал вперед.

Жара стояла нестерпимая; духота была невыносимая. Лучи полдневного солнца падали прямо на головы всадников. Но Тибо не обращал на то внимания. Мрачен и молчалив он был и по временам как бы пробуждался для того только, чтобы пришпорить лошадь.

Удивление пажа с каждой минутой усиливалось, он не знал, что и думать, и воспользовавшись временем, когда граф, уже неподалеку от Парижа, медленно въезжал по крутому склону, он подъехал к нему и робко спросил:

– Нет ли какой-нибудь надежды, чтобы спасти сира Ги от этого несчастья?

– Сира Ги? – переспросил граф д’Овернь, глядя на пажа с удивлением и испугом, как бы стараясь собрать мысли. – Сира Ги? Что вы хотите этим сказать?

– Граф, разве вы не узнаете меня? – воскликнул Эрмольд, пораженный видом помешательства рыцаря, хладнокровие и величие которого не раз бывали предметом его восторженного удивления. – Я Эрмольд де Марси, паж сира де Куси, который теперь находится в плену у англичан, о чем извещал уже вас гонец, которого я посылал к вам из Тура, предупреждая о моем прибытии.

– Де Куси в плену у англичан? – воскликнул Тибо, вздрогнув. – Он пристально посмотрел на пажа, а потом сказал рассеянно: – Да-да, это правда; я припоминаю, что слышал о том… А, так он в плену? Ну что ж, я поеду освобождать его.

– Но это невозможно, граф, – и сам король напрасно бы стал хлопотать, потому что мой рыцарь в руках англичан. Возвратить ему свободу можно только заплатив за него выкуп.

– Ну так ты заплати, я дам тебе золота. Сколько требует султан?

– Какой султан? Мой рыцарь в плену у короля английского. Граф, мы не в Палестине, а во Франции.

– Как не в Палестине? Безумный! Солнце жжет мне голову – это солнце Сирии. Ты не обманешь меня. Но выкуп? Сколько требует султан? Бедный Куси! Только подумать, что он пленник неверных! Отвечай же, сколько требует султан?

В первую минуту Эрмольд был ошеломлен явными признаками помешательства, но вскоре сообразил, что если будет стараться переменить направление мыслей графа, то этим только усилит безумие, и потому отвечал:

– Точно не могу сказать, граф. Но не думаю, чтобы за освобождение столь достославного рыцаря потребовали менее десяти тысяч крон[8].

– Десять тысяч? – переспросил Тибо, у которого от этого разговора рассудок еще более помрачался. – Хорошо! Я дам тебе вдвое. Поедем в Иерусалим, где я оставил золото; получишь его и отправляйся выкупать своего рыцаря. Но я не могу. Священный обет обязывает меня принести покаяние в пустыне, среди лесов Ливана. Следуй же за мною, я дам тебе золота, сколько хочешь.

Граф опять пришпорил лошадь и поскакал; Эрмольд не отставал от него и был в сильном беспокойстве, так как не понимал, почему сошел с ума рыцарь, всегда такой сдержанный и величавый. С каждой минутой он все более страшился, чтобы помешательство графа не сделалось очевиднее.

Но Тибо, несмотря на свое бессознательное состояние, не ошибался в дороге и даже не запутался в парижских улицах.