произведено».

Рецидив норманнской теории

Для устранения Ломоносова из Академии был использован давний его конфликт к авторами «норманнской теории». Теперь этой темой занялся молодой немец Август Людвиг Шлёцер.

Честолюбивый и трудолюбивый Шлёцер поставил себе целью сделать в России карьеру. Он выучил русский язык, занялся изучением древнерусских летописей, обратив внимание на их связь с летописными источниками. И теперь, при новой императрице, немке по происхождению, он прочил себя на роль русского историографа. Многолетний труд Ломоносова по русской истории считал морально устаревшим.

Очень сильно он расходился с Ломоносовым во мнениях и по поводу летописей – как исторических источников. Для Ломоносова именно они были первичны, а Шлёцер считал их вторичными по отношению к «греческим» – то есть византийским и восточноевропейским источникам. Русского ученого он называл «грубым невеждой, ничего не знавшим, кроме своих летописей».

К 1764 году Шлёцер написал свой труд, названный им «Rossica», и намеревался уехать в Германию, чтобы там его издать. Екатерина Вторая отпускать его не захотела и вопреки протестам Ломоносова назначила Шлёцера академиком. О чувствах Ломоносова по этому поводу свидетельствует случайно сохранившаяся его записка: «Беречь нечево. Все открыто Шлёцеру сумасбродному. В российской библиотеке несть больше секретов».

Парадоксально, но, когда уже после смерти ученого в печать вышла его «Древнейшая история Российская», восторженное предисловие к этому труду написал именно Шлёцер. Немец писал, что Ломоносов, «положив намерение сочинить пространную историю российского народа, собрал с великим прилежанием из иностранных писателей все, что ему полезно казалось к познанию состояния России…», и что «полезный сей труд содержит в себе древние, темные и самые ко изъяснению трудные российской истории части. Сочинитель, конечно, не преминул бы оной далее продолжить, ежели преждевременная смерть… доброго сего предприятия не пресекла».

Отставка?

Был момент, когда об отставке Ломоносова уже говорили открыто. Конечно, отставка эта должна была быть почетной. Даже его старый друг Якоб Штелин писал Разумовскому, предлагая «вознаградить заслуги русского Вергилия и Цицерона где-либо в другом месте, нежели в нашей академической скудости».

А в начале мая 1763 года Екатерина, находясь в Москве, подписала указ Сенату: «Коллежского советника Ломоносова всемилостивейше пожаловали мы в статские советники и вечною от службы отставкою с половинным по смерть его жалованьем». Спустя несколько дней этот указ был получен в Петербурге, в Академии, но Ломоносов отказался подписать журнал и протоколы академической Канцелярии и уехал в свое поместье.

Миллер откровенно ликовал: «Наконец-то Академия освобождена от господина Ломоносова». Но сообщения об отставке ученого в «Ведомостях» не появилось. А это периодическое издание отмечало каждое крупное назначение или отставку. И буквально через несколько дней от Екатерины пришло распоряжение: «Если Указ о Ломоносова отставке еще не послан из Сената в Петербург, то сейчас его ко мне обратно прислать». Таким образом отставка была отменена.

Почему? Что поняла императрица Екатерина Алексеевна, что так быстро сменила гнев на милость?

Возможно, дело было в популярности Ломоносова среди народа. Достигнув славы, признания, богатства, будучи вхож во дворец, он не зазнался и не порвал связей со своими земляками. Архангелогородцы частенько гостили в его усадьба на Мойке. Опала Ломоносова произвела бы неблагоприятное впечатление на весь русский Север. Ну а своей главной целью Екатерина поставила завоевать любовь простого народа. В своих записках она упоминала, что поставила себе целью понравиться всем. И она пожелала понравиться Ломоносову.

Осенью следующего года Ломоносов был торжественно избран почетным членом Академии художеств как человек, который «открыл к славе России толь редкое еще в свете мозаическое художество». На заседании присутствовала сама императрица и слушала речь Ломоносова.

Зимой того же года он был произведен в статские советники с увеличением оклада до 1875 рублей в год. А в начале июня 1764 года Екатерина лично пожаловала к нему на дом. «Санкт-Петербургские Ведомости» описывали, как сама императрица «благоизволила» вместе с некоторыми «знатнейшими двора своего особами» удостоить «своим высокомонаршим посещением статского советника и профессора господина Ломоносова в его доме, где изволили смотреть производимые им работы мозаичного художества для монумента вечнославныя памяти Петра Великого» [112].

Согласно газетной статье, Императрица находилась в доме Ломоносова более двух часов и даже пообедала в гостях. Интересно, что незнакомый с предпочтениями Екатерины II Ломоносов заранее предупредил государыню: рацион у него очень простой, если не скудный, – кислые щи и обычная каша. В ответ Екатерина заметила, что попробует такую пищу с большей радостью, чем заморские яства. Императрица не лукавила – она действительно предпочитала простые кушанья кулинарным изыскам.

В том же номере «Ведомостей» было сказано, что Ломоносов показывал императрице «работы мозаичного художества» – в том числе почти законченную картину «Полтавская баталия». Также Екатерина рассматривала приборы и смотрела «некоторые физические и химические опыты».

Однако существует и другое описание этого визита – оставленное княгиней Дашковой. Оно очень расходится в деталях с официальным, но Дашкова рассказывала о том дне спустя почти сорок лет, и многое могло в ее памяти исказиться.

Она описывала визит как спонтанный и не слишком длинный. Рассказывала, как незадолго до кончины Ломоносова приехала во дворец, а Екатерина встретила ее и с грустным видом сказала:

– Наш Михайло Васильевич что-то сильно закручинился; поедем к нему, он нас любит, а из любви чего не делают…

«Немедленно отправились мы к поэту и застали его в глубокой задумчивости у большого стола, на котором были разложены химические аппараты, – продолжила Дашкова. – В камельке огонь, как будто прощаясь с хозяином, то вспыхивал, то угасал». У многих исследователей вызывает недоумение зажженный камин в летний день, но если учесть, что было лишь начало июня, Ломоносов недомогал, ну а лето в Санкт-Петербурге частенько бывает прохладным – то ничего удивительного в этом нет.

Две женщины вошли к Ломоносову тихомолком, без доклада. Хозяин дома дремал, но немедленно проснулся, услышав приветствие императрицы:

– Здравствуйте, Михайло Васильевич! Я приехала с княгиней посетить вас, услышала о вашем нездоровье или, лучше сказать, о вашей грусти.

«Несколько минут уста Ломоносова окованы были молчанием», – вспоминала Дашкова. Наконец он воскликнул:

– Нет, Государыня! не я не здоров, не я грустен, больна и грустна душа моя!

– Полечите ее, – отвечала Екатерина, – полечите ее живым пером своим. Приветствуя меня с новым годом, вы сказали, что так же усердствуете ко мне, как и к дочери Петра Великаго. Что же, неужели вы намерены мне изменить?

– Изменить Вам, матушка-государыня? Нет, не перо, а сердце мое писало: «Твой труд для нас – обогащенье, /Мы чтим стеною подвиг твой, /Твой разум – наше просвещенье, /И неусыпность – наш покой!»

Екатерина Алексеевна растрогалась, прослезилась и сердечно пригласила Михайло Васильевича во дворец «откушать хлеба-соли», заверив его: «щи у меня будут такие же горячие, какими потчевала вас ваша хозяйка».

Ломоносов серьезно воспринял просьбу императрицы полечить душу «живым пером». Он понял: императрица желала получить от него славословие в стихах. И после ее визита он сложил короткое стихотворение:

Геройство с кротостью, с премудростью щедроты,Соединенныя монаршески доброты,В благоговении, в восторге зрит сей дом,Рожденным от наук усердствуя плодом:Блаженства новаго и дней