Едва ли можно сомневаться в том, что на заре цивилизации человек был связан с природными процессами теснее, чем сегодня. Многое из того, что в настоящем обзоре вынесено на свет современности из доисторических эпох, наверное, казалось ему совершенно естественным. Пожалуй, здесь стоит упомянуть слова поэта и толкователя древних сказаний Альбрехта Шеффера из его интересного и содержательного сочинения «Миф» [163, с. 15 и далее]:

Наши далекие предки владели «способностью погружаться в духовные глубины и взаимосвязи жизни, постичь которые одними лишь силами нашего сегодняшнего интеллекта невозможно. Они обладали даром, который мы называем „видением“. Но на самом деле он состоит не в том, чтобы что-то увидеть. Посредством таинственного органа духовного чутья он позволяет постичь нечто невидимое, недоступное восприятию органами чувств и разумом, сделать его видимым в образе, в котором оно приобретает форму. И никто не может сказать как». И все же попробуем. Для этого не следует исключительно интеллектуально ориентироваться на науку и критиковать позицию, при которой «духовное видение» связывается с прозорливой, но духовно сдерживаемой фантазией, «объединяющей в гармонию» поэтическое мышление и «знающее чувство». И тогда мы «снова и снова с удивлением будем узнавать, что наше сегодняшнее знание может получить от древних воззрений различные разъяснения и даже немало откровений. Тогда мифология снова станет тем, чем была первоначально, – истинной биологией, учением о жизни».

Не надо ли опасаться угрозы душевного обеднения, если мы будем отрицать мир магии и мистики, существующий за слышимыми звуками, и станем слепы и глухи к глубокому и, в сущности, неизбывному наполнению нашей душевной жизни сверхъестественными силами музыки? Не должны ли мы быть благодарны за установление того факта, что чудо, омолаживающее сердца, по-прежнему живет в музыкальном искусстве, нашло в нем, быть может, последнее свое убежище? Стремление к музыке, по словам Вальтера Дамса, представляет собой «метафизическое стремление к чуду, вере, избавлению». О волшебстве музыки говорит и Оскар Би: «Кто имеет в себе музыку, тот носит в себе чудо. Кому она далека, тот должен искать к ней мосты». Вера в сверхъестественные свойства музыки ткет богатую оттенками вуаль, покрывающую мир звуков. Музыка, обнажая в нас все прекрасное, предстает перед нами не просто как чисто акустически-физический феномен. А «стремление к чуду» в конечном счете – это не что иное, как желание человека в музыкальном просветлении встретиться снова с самим собой, со своим «я» и научиться видеть в нем чудо собственного существования. Даже если вера в волшебство музыки, бытовавшая во все времена и у всех народов, у нас поколеблена, она все равно бессмертна. Она жива для всех, кто умеет «тайно внимать», она выводит нас за пределы собственного «я» в природу, в звучащий космос, она поднимает нас над звездным шатром, где «живет любимый Отец». «Музыка, ты – глубочайшая услада, бьющая ключом из человеческой души, лучший дар Бога, когда переполнилась его доброта» (Герман Клавдий).

Вера в чудо предполагает воздействие высших сил в рамках мифологической картины мира, в которой еще реально существовало Божественное. Вальтер Ф. Отто называет миф «творческим», «пробуждающим творческое поведение» [155–157]. Он считался «истинным и священным» и был тесно связан с культом. У нас «есть все причины относиться с почтением и к соответствующему содержанию мифов… Это те же самые дела и события, с которыми во все времена сталкивается человек. Но это фигуры, освещенные благородством и говорящие божественным голосом…» В поэзии и искусстве по-прежнему слышится отзвук настоящего мифа. Мы называем его «истинным первообразом, а все остальные являются лишь его оттенками, но он со своей чудодейственной силой по-прежнему присутствует также и в них» [155, с. 87 и далее]. Эрих Унгер тоже признает миф действительностью [160, с. 105]. «Это реальность для того, кто еще чувствовал религиозно» (Эрнесто Грасси [158, с. 106]).

Представляется уместным остановиться на этом чуть дольше, чтобы отделить сущность музыкального мифа от магии музыки. Какими бы основательными и «убедительными» ни были труды бывшего профессора Франкфуртского университета доктора Вальтера Ф. Отто, тем не менее едва ли можно понять миф исключительно из его истоков без учета того, как изменялось представление о нем в ходе истории («культ Рихарда Вагнера» и «миф» о Байрейте необязательно нужно считать убедительными примерами из нового времени). С мифическими образами мы неоднократно встречались выше, например с Орфеем. Средневековое изображение греческого певца как астролога, наделенного трансцендентными силами (у А. Кирхера), означает сгущение мифического как целенаправленной магии. Мифы окружали старинную секвенцию «Media vita in morte sumus». Монахини, которые в Средневековье этой церковной мелодией совершали заклинания против людей, магический элемент ставили выше мифологического. В мифах встречается большинство музыкальных инструментов, которые даровал людям Бог. То, что в их внешнем оформлении присутствуют головы животных, символы счастья и прочее, опять-таки означает слияние мифологического с магическим «колдовство над изображением». Эрнесто Грасси напоминает рассказ Пиндара о возникновении флейты (авлоса), которая была создана богиней Афиной, когда, будучи тронутой плачем сестры Медузы Эвриалы, она захотела придать этому впечатлению прочную, объективную форму. Плач был «изображен» ею как мелодия авлоса, превратившаяся в искусство, в «умение», в музыку. Пиндар конкретно нам говорит, что музыка духового инструмента понимается как «изображение человеческого аффекта». Но этот «поворот от сакрального к будничному», когда звуки и ритмы отвлекаются от прежнего «природного выражения человеческого», чтобы войти в историю искусств [158, с. 103], отнюдь не симптоматичен для всех музыкальных инструментов. «Будничные» музыкальные инструменты оставались сакральными при исключительном их применении во время богослужения. Что же касается флейты, то и здесь тоже мы видели соскальзывание с мифической области в магическую (тибетские флейты из кости как «колдовство над изображением»). Миф и магия находятся друг с другом в причинно-следственных отношениях, не допускающих четкого разграничения этих дополняющих друг друга мировоззрений. Но, может быть, миф даже является предпосылкой возникновения музыкальной магии? Не зашел ли все-таки Вальтер Ф. Отто чересчур далеко, утверждая, что общества, на которые повлияла магия, никогда не были бы способны жить в мире мифа и культа? «Магия вынуждена обходиться бесформенным царством душевных глубин, миром безграничного и самых таинственных сил, тогда как культ и миф призваны служить действительно существующему земному миру и миру звезд» [157, с. 36].

Что же остается нам, современным людям, от старой «магии» музыки, с которой мы познакомились в процессе предыдущих исследований? Поблекшее воспоминание о магических силах, которые все еще продолжают проявляться в музыкальном произведении? Стремление к самореализации в «живом» мире звуков? К внутреннему дополнению, к необходимому сбалансированию, которое наши предки создавали себе в очеловечивании, обожествлении природы звуков? Не установили ли мы «магические» влияния природы в придании музыке формы – серенады, симфонии, колыбельной песни, тарантеллы, канона – более того, также в расширении канона до фуги? Ведь фуга – это «бегство» голосов друг от друга; подобно тому как дикий зверь убегает от преследующего его охотника, точно так же один голос «охотится» на другие в первоначальной форме канона, каччии в период ars nova. И эта каччия была составной частью «охоты».