– Сядет и глядит, глядит, и на тебя, и будто поверху. Я ей говорю, может, желаете молочка испить, матушка, свежее, только-только сдоенное, а она мне: воды принеси. И не пьет! Глядится только!

– Антихрист душу жрет! – кивала Устья, Зузанне поддакивая.

– А еще спать не спит, ночью встает и идет, глаза откроет, руки вытянет... Страх-то какой!

– Вот-вот, поглядите, принесет она чудище, каковых свет не видывал... – Устья, сунув в рот сухое яблочко, принялась мусолить деснами. – Себе на смерть, нам на погибель...

И оказалась права.

Роды выдались сложными, такими, что повитуха, привезенная в дом загодя и с месяц жившая на всем готовом, лишь развела руками и присоветовала сразу батюшку кликнуть, причастить роженицу. Тогда бабы снова переглянулись, зашептались и затаились в пугливом ожидании.

И снова звенели колокола, отрабатывая заказанный Мэчганом молебен во здравие, и эхо несло по водяной глади озера их голоса, далекие и нестрашные, обещающие спасение и покой. А Луиза не слышала, кричала и плакала, просилась отпустить ее, требовала воды, много воды... исходила кровью.

– Антихриста рожает! – понимающе кивали бабы и жалели, стыдясь своей бабьей жалости.

На второй день Мэчган выгнал повитуху на кухню и сам принялся помогать жене.

– Бесово семя! – скрипела Блаженница, пробуя деревянной ложкой творог.

А на третий день появилась она. Обыкновенная и необыкновенная. С одной головой, без копыт, хвоста и иных ожидаемых примет. Девочка была крохотной и слабенькой, золотоволосой и синеглазой, она взирала на мир с удивлением и такой радостью, что все былые страхи мигом исчезли.

– Ангел, чистый ангел... – вздыхала Маланья, качая колыбель, и Зузанна кивала, поддакивая уже этим словам, и верила, что сама всегда знала – не может дитя Антихристом быть.

А она, тиха и спокойна, дремала в деревянной люльке, не зная, что принесла первую из смертей: Луиза утонула.

Как ей, измученной долгими родами, удалось подняться и выбраться из дому так, что никто не заметил, спуститься с берега, с того самого места, где некогда росла, тянулась к воде старая ветла, никто не понял. Но тело Луизы Мэчган, урожденной Елизаветы Аршинниковой, нашли на третий день на бережку. Разбухшая и синяя, она была невообразимо страшна, и лишь один человек, случись ему присутствовать, увидел бы в этой груде человеческой плоти женщину.

Любимую женщину. Не спасенную женщину.

А еще один, глядя на поеденный рыбами живот, думал о другом утопленнике и вновь терзался чувством вины.

Новорожденную нарекли Елизаветой. А похороны и крестины состоялись в один день, впрочем, дурной приметы в этом никто не усмотрел.

– Что? Кто? И ты молчал? – Шукшин потер слипающиеся глаза, спать хотелось неимоверно. Тело ныло, требовало покоя, о нем же нашептывал дождь за окном, и даже злость, вызванная новостью, была какой-то сонной.

Второй час ночи.

– Ну и что, что не убиты! Двое! В одном пункте! И ты что, веришь в несчастный случай? Вскрытие пусть делают! Да, срочно... и что? Да откуда мне знать! Кто, говоришь? Продавщица жива? Это такая, в телесах?

Синий халат, белая кожа, рыжие волосы и длинные ногти – ярко-алые, агрессивные.

– Приступ от жары? А вторая кто? Упала? Виском о лавку... ну да. Похоже. Нет, стой, все равно собери на них все, что есть. И что из того? Дед тоже непонятно как увязан. Пусть уж...

Думать не получалось, в сонном пространстве ленивыми рыбинами плавали мысли, все какие-то разные, несвязные и бестолковые.

– Завтра. Да, я сказал, чтобы завтра на столе лежало... да плевать, откуда! Откуда хочешь, оттуда бери. Участкового приставь к делу, он местных должен знать.

Усилием воли Антон Антоныч Шукшин стряхнул сонное оцепенение. Думать надо, о деле думать. О деле, в котором прибавился, по крайней мере, один труп, пусть на первый взгляд отношения к делу не имеющий.

Продавщица со слабым сердцем и старуха, имя которой Шукшин слышал впервые. Ну да, совершенно точно впервые, хотя... проверить надо. Но завтра, все завтра.

Потом.

– Потом жалеть будешь, – пригрозил напоследок Вадик, Ольга отрицательно мотнула головой. Федор хмыкнул и, потерев щетинистый подбородок, начал:

– В общем, тут путано все. Короче, как в сказке. Давным-давно, лет этак двадцать...

– Больше, – вмешался Федор, знаком показывая Ольге на стул. – Хотя... какая разница, главное, что да, давно было. И вот честно, казалось, что и вправду быльем поросло.

– А былье взяло и проросло.

И снова они загадками!

Федор подвинул альбом и, открыв, наугад вытащил одну из фотографий.

– Вот наш класс. Выпускной.

Снимок уже цветной, но от старости не черно-белый, а желто-коричневый, с поблекшим глянцем и исказившимися цветами. Групповой, официозный, с выстроенными в две линейки людьми. Девочки – впереди, мальчики: сзади, в центре – серьезного вида женщина с высокой прической.

– Это Екатерина Андреевна, наша классная... А это я. И Макар. Брат мой, – пояснил Федор. – Близнец.

Надо же, а совсем непохожи. Точнее, похожи, но отнюдь не как близнецы: у Макара лицо узкое, строгое, со щегольского вида усиками и реденькой треугольной бородкой. Выглядит он куда старше брата, тот весел, беспечен, улыбается в камеру щербатым ртом.

– Это Вадик, – палец Федора сместился влево. – Он у нас отличником был. Боевой и физической.

Заметно. Широкие плечи распирают пиджак, и тот смотрится кургузым, нелепым, напяленным шутки ради. Неудачный ракурс, черты лица кажутся слишком уж резкими, подбородок тяжел, лоб низок, уши оттопырены. На нынешнего Вадика совсем не похож.

– Мрак, верно?

– Нет, что ты, – солгала Ольга, отводя глаза, а Федор торопливо, будто опасаясь, что разговор свернет на иную тему, показал следующего участника:

– Клавка.

Пухлая девица с головой в мелких кудряшках и крупным, нелепо съехавшим на бок бантом.

– Машка. Староста наша.

Похожа. Выражение лица слишком серьезное, озабоченное, словно девушка ни на минуту не могла отвлечься от забот, известных одной ей, но важных, способных разрушить весь мир, если хоть самую малость погодить с их решением.

– И Майка. Майя... – это имя Федор произнес с нежностью и печалью. – Все началось, когда Майечка исчезла. Красивая, правда?

Нет, скорее особенная. Ее и описать сложно, потому как подобным лицам место на иконах. Зауженный подбородок с тонкой линей губ и в противовес ему высокий чистый лоб. Огромные глаза правильного синего цвета. Девушка смотрит удивленно и словно бы с упреком: нельзя фотографировать святых.