– Она пропала – Федор отнял снимок и, подвинув его под лампу, уставился невидящим взглядом. – В тот год, когда выпускной... все разъехались. Поступать собирались. Я-то нет, я тут остался, и Макар тоже. А она в Москву собралась. К тетке. С ним вот.

С Вадиком? Сердце больно сжалось при мысли о том, что Вадик должен был быть влюблен в Майю. Ну конечно, был, и на фото неудачный ракурс именно потому, что он на нее смотрит, пречистую и пресветлую, кощунственно запечатленную на пленке.

Пропавшую. Только сейчас до Ольги дошел смысл слова. Пропала – это значит исчезла. И не вознеслась, но скорее уж ушла, отвергнув тяготы земной жизни. Святым в грязи не место.

Какая некрасивая мысль. Ревнивая. И стыдная.

– Он последний и видел Майю.

Звучит как обвинение, давнее и не единожды высказываемое, но не потерявшее актуальности. И Вадик подобрался, нахмурился.

– Я и не отрицаю. Я никогда не отрицал! Да, сначала говорил, что... она сама просила об этом! Сама, понимаешь?! Я не мог отказать! Я не мог предать ее!

– И солгал. Всем лгал. Отцу ее, когда позвонил и сказал, что до Москвы нормально добрались.

– Она просила!

А вот такого, беспомощно оправдывающегося, виноватого и остро переживающего свою вину Вадика Ольга еще не видела. Он ей не нравился, он был слаб и растерян. Незнаком.

– Она пришла на станцию, мы сели в поезд, и там она попросила о помощи. Я не хотел, уговаривал ее одуматься, я...

– Ревновал?

– Да, ревновал, черт бы тебя побрал! – Удар кулаком по столу, покачнувшаяся лампа, дрогнувшее пятно света и резкий скрежет сдвигаемого стула. – Можно подумать, ты бы не ревновал. Ее ведь все любили! Все! И ты. И братец твой! И... и остальные тоже. Я думал, она к этому хлыщу собралась, который студент. Думал, Софка надоела, теперь Майке голову дурит. Хотел убить, найти и убить.

Стонут половицы под ногами, тень крадется вдоль стены, ломаясь на углах, обнимая скользкой чернотой узорчатый комод, отражаясь в зеркале, что так похожа на озеро.

Когда тяжелые Вадиковы ладони легли на плечи, Ольга сжалась. Ударит, просто ради того, чтоб хоть на ком-нибудь сорвать злость. Но нет, отпустил, коснулся щеки шершавыми пальцами, зачем-то тронул волосы и, хмыкнув насмешливо, отступил.

– Да, я был идиотом, что послушал. Мне следовало выяснить все, а еще лучше отправиться с ней, но... Оля, ты же понимаешь, что такое ревность? И обида. Майя мне никогда ничего не обещала, но в тот момент мне показалось, что она меня бросает. Я ведь рассчитывал... доедем до Москвы, там вместе держаться будем, помогать стану, защищать. Оценит и поймет.

– Оценит, – прошептала Ольга, сочувствуя и вместе с тем злясь на себя.

– Ну да, – согласился Вадик. – Я ради нее на многое был готов. А она об одном попросила – отпустить. Сказала, что любит, что хочет свободы и другой жизни, что если я правду говорил о том... о том, что она для меня значит, то должен... отпустить.

Слова давались ему тяжело. Наверное, похоже на то, как если бы сдирать засохшую корку со старой раны, выпуская гной и кровь в тщетной надежде, что на этот раз все-таки заживет.

– Ее единственная просьба – сделать так, чтобы некоторое время не искали. Я исполнил. Я... я просто хотел сделать так, как лучше для нее.

– А она исчезла! – рявкнул Федор, вскакивая. – Она пропала, ты, идиот! И из-за тебя... из-за него время потеряли! Если бы сразу позвонил или хотя бы правду сказал, когда искать стали, так нет же...

– Ее хватились через месяц. Наверное, раньше, но только через месяц следователь добрался до меня, вопросы задавать начал. Я держался версии, что Майя потерялась в Москве, что мы должны были встретиться и не встретились. Она так просила.

Заклятие, оправдание, которое он применял много лет подряд, которое не помогало, но оставалось единственным лекарством для души. А у Федора другое – обвинение. Вот такая история, и, наверное, они оба были правы – не Ольгиного ума это дело. И лезть не следовало, потому что теперь, стоит глаза закрыть, как появляется чужое, но такое знакомое, со всех икон списанное, святотатственное в самом существовании своем лицо.

– Из-за него искать стали в Москве. Потом уже, позже, спохватились, проверять стали, выяснили, что Майю на соседней станции видели. Тогда он и раскололся. Сволочь.

– Были разбирательства?

– О да, были. Майкин отец ему рыло начистил. И правильно сделал. А вообще посадить надо было за такие штуки. Это из-за тебя Майку не нашли! Слышишь, ты?

– Слышу, – спокойно отозвался Вадик, останавливаясь за Ольгиной спиной. – Слышу и понимаю получше тебя. Я ее тоже искал. Сам.

– Конечно, искал. Да ты сюда носу не показывал! Стыдно было?

– Совестно.

– Ну да, как будто у него совесть есть. Ты, Оля, подумай хорошенько, прежде чем с таким связываться.

– Подумаю, – пообещала Ольга и, поднявшись, взяла Вадика за руку. – Пойдем домой. Пожалуйста. Там Ксюша одна, переживает, наверное...

– Дочка, что ли? – мрачно поинтересовался Федор, отступая к стене. Руки он сложил на груди, голову опустил и смотрел теперь исподлобья, с откровенной ненавистью уже к обоим.

– Племянница.

– Погоди. Еще немного. – Вадим высвободил руку и подтолкнул к стулу. – Федька, и ты сядь. Тут дело такое... Короче, я ведь и вправду искал ее. Всегда искал.

– Ну конечно...

– Да, черт бы тебя побрал! Вас всех! Нашли виноватого и успокоились. Да, я солгал. Да, я запутал следствие, но я же тогда и вправду думал, что делаю лучше для нее! Она свободы хотела, ото всех нас свободы!

– Не ори.

– Я не ору, я... я хочу, чтобы ты хоть на минуту представил, каково было мне. Одна ошибка и... мать написала, что знать меня не хочет, потом, правда, переменилась, но все равно, то письмо...

Наверное, оно там, среди прочих, почти утонувших в дожде, увиденных Ксюхой, но так и не прочитанных. То-то Вадик тогда разозлился.

– Оно у меня до сих пор вот тут. Когда я на похороны приезжал, что было? Вы все шарахнулись как от чумного! А можно подумать, что никто, кроме меня, в жизни не ошибался, святые кругом. И если знать хочешь, то плевать мне было на эту вашу святость, я знать хотел, что произошло. И копал поэтому. И не бросил, когда вы все отступили. Признали мертвой, могилу организовали, цветочки... Только, Федька, неужели тебя не коробит, что она может быть жива?

Пауза. Громко тикают часы, стрекочет сверчок, звенит комар над ухом. Сердце стучит, и шумно покидает легкие воздух.

– Гроб-то пустой. И даты на памятнике ничего не значат. Так зачем? Может, она и вправду ушла?

– В озеро, да? Русалкой?! – взвизгнул Федор. – Давай скажи, как наши бабки, что Майка заговоренная, что с воды появилась и в воду ушла, что она теперь в русалках и других губит! Это для тебя реальнее, да?