К мусорному контейнеру подошла женщина с сумкой, стала доставать из нее старые газеты и бросала их в контейнер; осталась последняя — посвежее, побелее; женщина поднесла ее к глазам, просмотрела — тоже выбросила, махнула рукой и пошла дальше. Тут же ветер подхватил газеты и понес по улице. Солнце еще низко над горизонтом, а рядом аэродром — взлетает самолет, — и, когда он закрыл на мгновение солнце, — показалось, будто оно мигнуло, как электрическая лампочка, — и, если бы солнце не мигнуло, я не вспомнил бы, какой мне приснился страшный сон.

Я едва услышал сзади шаги Юли и, повернувшись к ней, спросил:

— Это мама звонила? — Вдруг я вспомнил, кто лежал во сне в первом гробу, и догадался: — Умер дядя Сеня?

Юля ничего не ответила, но опять у нее что-то вырвалось из груди птичье, и я вспомнил, как вчера голубь на голове старушки в электричке издал точно такой же невнятный странный звук.

И я еще вспомнил, что поднялось у меня из бездны души, когда тряс приснившуюся умершей сестру. И если это есть в душе у меня — так это есть и в каждом человеке, хотя я никогда в жизни не сознавал этого и лишь во сне узнал, но от ощущения в себе какой-то невероятной силы, способ-ной воскрешать мертвых, корнями волос на голове я почувствовал, как прикасаюсь к какой-то страшной тайне.

— Не могу поверить, что дядя Сеня умер, — сказал я и невольно подумал: если бы не разочаровался вчера у дяди, он и сейчас бы жил, и зачем я зашел к нему — ведь мог и мимо пройти… — Ладно, — спохватился, — чтобы не ехать на перекладных электричках, поеду на вокзал и куплю билеты на скорый поезд…

У подземного перехода на вокзале скучал все тот же толстый чудак, желал прохожим счастья и любви — и мне пожелал, и я, собираясь на похороны, не знал, как отнестись к его словам. Я купил в кассе билеты на вечерний поезд и, возвращаясь мимо несчастного толстяка, встретил Анечку, когда уже не надеялся ее увидеть. В одной руке она несла сумку с яблоками, а другой держала за воротник мальчика, который катил за собой деревянную лошадку на колесиках. К спине лошадки привинчены были пластмассовые крылья. Увидев меня, Анечка улыбнулась; лицо у нее засияло такой же ликующей радостью, с какой еще в сентябре тянулась к солнцу каждая травинка. Глядя на ее улыбку, я догадался:

— Ты ездила к бабушке?

— Откуда ты знаешь? — удивилась Анечка. — Ну, миленький, — не могла удержать она мальчика с крылатой лошадью. — Подожди, Ваня, мне хочется поговорить с этим дядей…

— Это твой сын? — спросил я. — Надо же было сообщить, что ты вышла замуж, и я не надеялся бы. Но это ничего не меняет, — добавил, — никогда не смогу тебя разлюбить, и мне даже видеть тебя не надо, а знать, что ты есть, и оттого, что ты есть, — я сам делаюсь чище и лучше…

— Нет, это мой братик, — перебила Анечка; в голове у меня все перевернулось, а потом стало ясно и легко.

Уже не помню, сколько лет прошло, когда мы встречались в последний раз; наверно, столько — сколько сейчас Ване. Я смотрел на Анечку, узнавал и не узнавал, и она посмотрела на меня, отвела глаза и тут же опять их подняла; смотрит своим ангельским взором — и я вспомнил сестру, которая тоже как ангел и которая может только своего брата полюбить.

Анечка вдруг спохватилась, и я заметил рядом ее маму с мешком яблок от бабушки. То, что я еще хотел сказать, нельзя при маме, и я прошептал:

— А я видел вчера старушку с птицей на голове!

— И мы тоже видели в электричке эту старушку, — подхватила Анечка, и я не могу высказать, как обрадовался от того, что и они увидели птицу на голове.

Но мы не могли больше говорить при маме, и Ваня с крылатой лошадью утаскивал за собой Анечку; не знаю, увижу ли ее еще когда-нибудь, но расставаться не было больно, потому что при случайной встрече слишком много радости…

Я вернулся к сестре домой, а Юля оставила записку: пошла за венком дяде Сене. Я достал из чемодана свечку, которую купил у старушки с птицей на голове, и отправился в церковь. Ближайшая церковь стояла на крутой горе; подниматься тяжело, но, глядя на лица спускающихся вниз, уже не чувствуешь ног. Все равно запыхался и, ожидая, когда успокоится сердце, смотрел, не мигая, в глубокое осеннее небо — как будто заснул с открытыми глазами. И когда я забыл про сердце, опомнился и, перекрестившись, протиснулся в церковь. Жался среди людей и почувствовал из толпы взгляд сестры. Увидел краем глаза, как она радуется, что и я не миновал церкви. Рядом с Юлей я заметил ее ухажера и пожалел его. И я вздохнул: как трудно с ангелами! Увидев меня, Юля не думала о своем счастье. Она устремилась ко мне, а я хотел сосредоточиться, чтобы поставить свечку, и скорбел.

Шитый оклад с бисером сполз на глаза Богородице; к иконе приложился старик с румянцем на щеках, сразу видно — из деревни, и я невольно подслушал, как он, показывая кому-то на Богородицу, изумился: у Нее на лике, — но не мог подыскать слов, и я ожидал, пока он прошептал: у Нее написано на лике лошадиное чутье… Я не сразу догадался, о чем он, но, когда заметил на глазах у него слезы, вспомнил, как папа плакал, глядя на лошадей, и я понял, что хотел сказать этот старик.

Навстречу гонят стадо коров, и автобус на мосту остановился. А я опаздывал и, переживая, что Нюся не дождется меня и уйдет, посматривал на часы. Когда стадо прогнали, автобус переехал по мосту через речку, и я увидел из окна Нюсю. Я выскочил на остановке и, подбежав к Нюсе, поцеловал ее.

— Как долго ты ехал, — вздохнула она. — А у меня сейчас урок.

Мы зашли в чайную и сели у окна, чтобы услышать звонок в школе, где Нюся работала учительницей.

— Очень хочу пить, — опять вздохнула она, и я заказал ей два стакана, себе — один, и — по булочке, а потом спрашиваю:

— Как ты?

— Этой ночью — опять…

Я не стал расспрашивать, но поинтересовался:

— Что тебе приснилось?

Тут официантка несет два стакана чая.

— А где еще один? — спрашиваю.

— У меня только две руки, — отвечает. — А булочки еще не привезли.

— Ну, хоть что-то помнишь? — снова спрашиваю у Нюси. — Расскажи…

— Не хочу рассказывать.

— Почему?

— Не хочу.

Я взял стакан, обнял его ладонями и греюсь. Выгля-нул в окно — не везут ли булочки, и вздрогнул от звонка в школе.

— Чего молчишь? — спросила Нюся.

— Если стану говорить — сама попросишь, чтобы замолчал, — объяснил я. — Сколько раз так было.

— Потому что, — заметила она, — говоришь одно и то же. Ну сколько можно?

Официантка принесла еще один стакан чая. Из этого, третьего стакана Нюся отлила мне; а мой чай остыл, и я обрадовался горячему.