В школе опять зазвонили.

— Уже не могу больше, — в который раз Нюся посмотрела на часы. — Не понимаю, зачем мы встречаемся.

Я поспешил расплатиться, и мы вышли на улицу.

— Что ты сказала? — переспросил я.

Дождавшись, пока она пролезет в дырку в школьном заборе, я побрел на остановку. Тут Нюся что-то еще сказала мне вслед из дырки.

— Что? — я оглянулся и, подбежав к ней, обнял ее.

— Ты разве не понял? — повторила Нюся, а я не выдержал и стал целовать ее. — Нет! — сказала она. — На нас смотрят, — спохватилась и опять в дырку.

Я перебежал через дорогу и успел вскочить на остановке в автобус. Люди в нем, конечно, видели, как я целовал Нюсю, и я, чувствуя на себе любопытные взгляды, уставился в окно. Автобус проехал по мосту через реку, а на другом берегу на городском пляже, когда осенью остыла вода и никто не купается, лежали коровы. Стал накрапывать дождик; по реке поплыли расходящиеся круги от капель — и все больше, и все чаще. Город на крутых холмах — автобус то вниз, то едва ползет в гору. Возле почты улицу так и не заасфальтировали; автобус едва не опрокинулся в яме, и многие из пассажиров вскрикнули.

Мне очень тяжело было среди этих людей, которые видели, как я целовал Нюсю, и я вышел на площади. Я не мог о Нюсе не думать и, чтобы о ней не думать, смотрел по сторонам — и увидел все вокруг таким, каким никогда не видел. Мне показалось, что в городе тихо, как в детстве в деревне, и я, чтобы никто не услышал, вздохнул. Так и Нюся начала в последнее время затаенно вздыхать. Куда я ни смотрел, все напоминало о ней — не было в городе места, где бы мы не встречались, и мне стало невыносимо больно. Я шел по улице и не понимал, куда и зачем иду, но с неба опять закапало, и мне стало легче на душе. Тихо начался дождь. Я опять вспомнил детство в деревне, вспомнил такой же тихий день, как сегодня, с таким же серым небом. Я узнал его. Ноги у меня сами куда-то шагали, а дождь все сильнее. И я, проходя мимо церкви, зашел в нее.

В церкви не протолкнуться и нечем дышать. Когда я, перекрестившись, поклонился, снизу мне в лицо заглянул маленький мальчик и потом, сколько я ни кланялся, заглядывал в глаза. Он ехал вместе со мной в автобусе, и видел, как я целовал Нюсю, и, выйдя сейчас с мамой на площади, спрятался в церкви от дождя. Но вдруг он не на меня посмотрел, а на девушку рядом в черном платке. Она прислонилась к стене и вдруг начала съезжать вниз, но я успел подхватить ее и помог выйти на свежий воздух. Ее маленькая грудь часто вздымалась и опускалась, будто девушка очень долго бежала — и сейчас никак не могла отдышаться. Она села на каменную ступеньку на крыльце и, когда из-за туч появилось солнце, попросила пить. Я помог девушке сойти с крыльца в тень под яблоню.

— Подожди, пока сбегаю за водой, — сказал я.

— Уже не надо, — опустилась девушка прямо на мокрую траву. — Не бьется сердце… нет, опять забилось. Опять не бьется…

Я, растерявшись, забыл про воду, но молитвенных слов не забыл; не в первый раз молюсь над прохожими, которым стало плохо на улице, — и девушка тут же прошептала:

— Снова забилось.

— Как тебя звать?

— Милочка.

Из церкви после службы выходили люди и оглядывались на нас под яблоней в саду. Здесь было хорошо, разве что за забором гудели машины. Милочке вскоре стало лучше, и она поднялась с травы.

— У меня слабое сердечко, — объяснила, — маленькое, как кулачок у пятилетнего ребенка.

— Откуда ты знаешь?

— Чувствую его в себе. — Она замерла, прислушиваясь: — Колокольчик!

— Не слышу, — пожал я плечами. — Давай проведу тебя домой.

На улице встречаем дядю Митю на костылях. Он помахал мне пальцем.

— Ты смотри у меня!

— Да чего ты, — я развел руками, а дядя все машет:

— Ты смотри!

— Да у меня и в мыслях ничего нет, — оправдываюсь.

— А я по себе сужу, — шепнул дядя. — Посмотришь на такую, — показал на Милочку, — и невольно всякие мысли появляются.

Глядя, как дядя Митя с одной ногой поседел и постарел, я удивился, что у него такие мысли в голове. Я догнал Милочку и после того, что дядя сказал, заметил, как на нее все оборачиваются.

— Слышишь теперь? — спросила она.

Сам не зная — почему, я вздрогнул от далекого колокольчика, прорывающегося сквозь железный грохот машин на улице, и, глядя на черный платок Милочки, поинтересовался:

— Кто у тебя умер?

— Дедушка, — ответила она. — Вчера приехала с похорон с мамой.

— Сейчас опять хлынет, — поднял я голову к небу, где за тучей спряталось солнце.

— А мы уже пришли, — показала Милочка на свой дом и, когда загремел гром, закричала мне в ухо: — Побежали!

Я за ней в калитку, заскочил на крыльцо, а потом и в дом. Милочка сразу же бросилась к окну, и я за ней. Она, улыбаясь, смотрела на запенившиеся с горки ручьи, затем шагнула к плите и поставила чайник. После того как она пробежала под дождем, лицо ее разрумянилось, и я не мог на нее наглядеться. Милочка опустила глаза — тут же их подняла, а я опять к окну. Черную тучу пронесло, но дождь все сыпал. Я приоткрыл окно, и Милочка за моей спиной вздохнула. Она так же затаенно вздохнула, как Нюся начала вздыхать. Я не выдержал и опять посмотрел на Милочку, которая, кажется, уже не замечала моего взгляда, а я сделал вид, будто не услышал, как она вздохнула. Мне захотелось взять ее за руку — что тут такого, но я почувствовал — если возьму ее за руку, то Милочка будет моей. Я так отчетливо это почувствовал, что мне стало страшно; я испугался, что не в силах себя остановить. Одета она была в какой-то детский сарафан; такие носили когда-то в далекие голодные годы — вероятно, это бабушка ей пошила. И этот детский сарафан на узеньких плечах еще больше подчеркивал ее хрупкость и беззащитность — и то, что я почувствовал, будто Милочка будет моей, достаточно взять ее за руку, вскружило мне голову. И, когда у меня появились такие мысли, я вспомнил дядю Митю и понял сейчас, почему он махал пальцем: ты смотри у меня; и, если бы он не помахал пальцем, может, я и не остановился бы. И тут я еще вспомнил про ее сердце, как кулачок у пятилетнего ребенка.

— Все, дождь закончился, — поспешил я выглянуть в окно, желая уйти скорее, чтобы совладеть с охватившим меня соблазном.

— Не уходи, — суетилась Милочка у плиты, где закипал чайник. — Постели на стол салфетки, — подала их. — Чего испугался?

— А ты заметила?

Я сел за стол. Милочка нарезала медовой коврижки, поднесла мне кружку с чаем и сама села напротив. Она по-прежнему улыбалась, будто все еще смотрела на ручьи с горки. И я улыбнулся — и тут же опять испугался. Я решил рассказать ей про Нюсю. Я смотрел на Милочку и волновался, не зная, с чего начать.

— Мы опять стали встречаться, — наконец начал я. — И, когда все было хорошо, все было очень хорошо, я шел вчера по улице, спешил, потому что мы договорились встретиться. Еще было далеко до того места, где мы договорились встретиться, и я спешил к ней, потому что знал, что она уже там и она ждет меня. И я спешил — а она пошла навстречу. Я не ожидал, что она пойдет навстречу, а она не знала, с какой стороны я буду идти. У нее еще было много времени, и она не знала, куда его деть, и она просто так шагала по улице. Она не знала, что я буду идти по этой улице; она думала, что я буду идти по другой улице. Ей надо было убить время, пока я приду. И вот я шел, а она — навстречу по улице. Я ее увидел, а она меня не видела; она шла задумавшись. Она думала о чем-то; я не знаю, о чем она думала, — но я увидел, как она несчастна. У нее было такое лицо, какого я никогда не видел, и я ни у кого не видел такого лица. И оно у Нюси тут же переменилось, едва я подбежал к ней. Мы пошли туда, где договорились встретиться, и она стала мне улыбаться, как всегда.