Рассказывая, краем глаза я заметил в окне, как что-то черное мелькнуло на улице. Стукнула калитка, раздались на крыльце шаги, и в дом вошла женщина, у которой, как у Милочки, повязан был черный платок.

— Чем ты, мама, недовольна? — спросила Милочка.

— Селедкой, — ответила женщина, вынимая из сумки продукты, затем повернулась ко мне: — А ты не обращай на меня внимания, продолжай…

— И вот вчера вечером, — пробормотал я, — мы были счастливы, как в тот день, когда познакомились. Мы зашли в чайную и сели напротив друг друга, как я сейчас с тобой, — улыбнулся я Милочке. — Я поднялся из-за стола, чтобы поцеловать Нюсю, а она сидела, и я ей прошептал: «Получается тебя поцеловать только на коленях».

— И ты при людях, в чайной?.. — изумилась Милочка.

— Я никого не видел, кроме нее, — признался я. — А потом Нюся проговорилась, что она лунатичка и что ее мама в коридоре перед дверью ставит на ночь таз с водой…

— Так вот и эта такая, — мама Милочки не выдержала и показала на дочку: — И эта встает, встала сегодня, я думаю — в туалет. Чего-то ходит по комнате — глаза раскрыты. «Чего ходишь?» — спрашиваю.

— По-прежнему снятся детские сны, — перебила маму Милочка, — в них так все ярко, как в жизни не ощущаешь. И я так крепко сплю, что встаю и начинаю делать то, что делала во сне. Этой ночью приснилось — плыву на лодке, гребу — и вдруг не оказалось в руке одного весла. Я встала, пошла на кухню, взяла большую деревянную ложку, — Милочка открыла шкафчик и показала эту ложку, — и проснулась утром с ней в руке.

Я испугался за Милочку. Сказал про Нюсю, что она несчастная, и сейчас так вышло, будто и Милочка такая же, но она улыбалась, словно глядя на ручьи с горки, и я успокоился.

— Куда ты? — спросила она у мамы, когда та опять надела плащ.

Прежде чем уйти, мама Милочки оглянулась, и я понял — не надо ей никуда уходить. Она хочет счастья для своей бедной Милочки — поэтому и решила оставить нас вдвоем, но насколько она хочет для дочки счастья, настолько пожалела меня. И я поспешил продолжить про Нюсю, чтобы успеть Милочке наедине сказать все то, ради чего, собственно, я это и начал.

— А сегодня утром никак не ожидал услышать от Нюси: нет, — пробормотал я. — Не понимаю, что могло произойти за ночь. И это уже в который раз повторяется. Она и раньше вот так же вдруг говорила мне: нет; куда-то пропадала, и дозвониться ей было невозможно. Но потом объявлялась сама. И мы опять встречались. Но, когда Нюся проговорилась, что она лунатичка, я осознал: все это повторяется, потому что она лунатичка…

Милочка тут же сообразила:

— Твоей Нюсе что-то приснилось, после чего она сказала: нет.

— Ну, и что такого ей могло присниться? — задумался я. — Она вчера так улыбалась мне, что не знаю, как жить дальше. Но сейчас понял, — осторожно я добавил, — кого еще смогу полюбить.

— Кого?

— А ты не догадываешься?

— Откуда я могу знать? — пожала плечами Милочка.

Я удивился ее чистоте. Милочка поднялась из-за стола, подошла к окну и стала в него смотреть. Я тоже поднялся и подошел к ней. И тоже стал смотреть в окно. И тут моя рука сама нашла ее руку, когда я смотрел не на улицу, а куда-то далеко-далеко, но рука Милочки выскользнула из моей.

— Слышишь?

Я хотел повернуть разговор к тому, ради чего я это все затеял, но, увидев на улице бродягу с обрубками вместо рук и с колокольчиком на шее, быстрее отодвинулся от окна, и Милочка спряталась. Хотел уши заткнуть пальцами, но перед девушкой не посмел — и только тогда опомнился, когда загрохотал гром; за одну минуту на кухне страшно потемнело, и ярче вспыхнули лучи заходящего солнца из окон в другой комнате. Еще долго звенел колокольчик, и, когда наступила тишина, как обычно перед грозой, мы затаились, каждый думая о своем, и я едва услышал Милочку.

— Когда умирал дедушка, — прошептала она, — я держала его одной рукой за голову, а другой гладила по плечу. Глаза его были открыты; он как бы искал глазами кого-то, но, конечно, находился в беспамятстве; было видно, как мечется его душа. Он хотел что-то сказать — губы его шевелились, однако нельзя было понять, чего он хочет сказать. Из раскрытого окна солнце пробивало занавеску с ярко вспыхнувшими алыми мальвами, и, когда ветерок колыхал занавеску, эти мальвы оживали на лице у дедушки, пока солнце не зашло, как сейчас, и я вдруг почувствовала, что мои руки на дедушке оледенели.

— Не надо об этом, — попросил я.

— Почему?

— Не надо, — повторил я. — Давай лучше о другом.

— О чем? — разрумянившись, догадалась Милочка. — Ты же знаешь, что у меня сердце, как кулачок у пятилетнего ребенка, — пролепетала она и снова о дедушке: — Уже давно он болел, но еще летом, в сенокос, отбил мне косу. Он лучше всех в деревне отбивал косы, и некому теперь будет отбить мне косу.

Случайные земные черты на лице у Милочки растворились в сумерках — и проступили небесные; мы так и сидели, сумерничая, пока не вернулась мама. Она включила свет, затем, нагнувшись, собрала в кулак край подола мокрого до нитки платья и выжала. Глядя, как я заторопился, мама Милочки остановила меня.

— Подожди, пока дождь не закончится.

— Он на всю ночь, — пробормотал я и, выходя, спохватился. — Буду молиться за тебя, — прошептал я Милочке и едва услышал вслед ее: благодарю.

Когда я вышел из круга последнего фонаря, глаза не могли привыкнуть к темноте; впереди зашаркали шаги и — все скорее, чтобы не замочил дождь. Обыкновенно разговариваешь сам с собой, а пока поднялся на горку — ни слова; кажется, сейчас сердце оборвется, и в темноте можно не задумываться, какое выражение на лице.

Было уже поздно; моя хозяйка, в чьем доме снимаю комнатку, уже закрыла дверь на засов. Мне пришлось стучать, и хозяйка, когда открыла, спросила: что с тобой? Она каждый день у меня это спрашивает. Я отвечаю: все хорошо, но она пристально заглядывает в лицо, и приходится улыбаться — будто все хорошо. Оттого что я часто пытаюсь улыбаться, когда не улыбается, на лице остаются морщины, и даже потом, когда не улыбаюсь, не могу на себя посмотреть в зеркало; мне кажется — все равно я улыбаюсь.

— Что у тебя на руке? — заметила хозяйка, и я невольно руку сжал в кулак.

А назавтра, только проснулся, увидел у себя на ладони начирканный впопыхах шариковой ручкой телефон Милочки и — скорее одеваться, но оторвалась пуговица. Не раздумывая, стал набирать Милочкин номер, тут вырубился телефон; сколько я ни пытался его включить — ничего не получалось. Кажется — что такого, но если каждое утро начинается с оторванной пуговицы, а сегодня еще сломался телефон, — тогда хочется расплакаться, как ребенку. Пока хозяйка на кухне, поспешил выскочить на крыльцо, чтобы не услышать ее: что с тобой? Сквозь вчерашние тучи едва пробивалось солнце. В такое смутное утро очень тяжело на чужом крыльце. Меня потянуло на улицу. Ничего нельзя проще выдумать, как сходить в магазин за хлебом. На улице догнал дядю Митю на костылях.