— Убедил. Но неужели я так же многословен? И неужели мы никогда не будем жить как немцы? — удрученно спросил князь Мышкин.

— Никогда! Но самое парадоксальное, русским это и не нужно. Ведь чтобы так жить, нужно много зарабатывать, а чтобы много зарабатывать, нужно горбатиться, как немцу на цанрадфабрик. А может быть, следуя интуитивной житейской логике, разумнее жить немного хуже, зато не ишачить так, не рвать мышцы и не уродовать связки и суставы?

— Грустно. Но мы так и не решили, как назовем наше средство передвижения. Предлагаю выпить и бросить жребий. Консенсуса нам не достичь. — Князь Мышкин поднял сосуд.

Жребий пал на шарабан.

* * *

Всю ночь лил дождь.

Михаэль лежал на спине, круто запрокинув голову. Он крепко спал, а Люба не сомкнула глаз.

Дождалась рассвета, оглядела просторный неуют комнаты с большим заплаканным окном, обняла, шепнула жарко на ухо, как поцеловала:

— А хочешь честно? Ты будешь смеяться, но я хочу назад к тете Вассе на перину.

Он утопил губы в нежном изгибе ее локтя и промолчал. Русские женщины не любят бесчувственных, но еще больше они не любят опошления чувств словоблудием. Западло! Он мог бы, конечно… Михаэль попытался смоделировать продолжение разговора. Он должен был бы ответить:

— Это оттого, что гардины не прикрепили. Без штор неуютно.

— Шторы тут ни при чем. Когда мы жили у тети Вассы, у меня было все чужое, зато был ты. А теперь у меня будет все свое, но не будет тебя, — могла бы сказать она.

— Я буду звонить.

— Куда? На главпочтамт? И я там буду громко алекать, а нас будут внимательно слушать ожидающие звонка граждане.

— Ну проведут же когда-нибудь и в наш дом телефон.

— Я не хочу общаться с тобой по телефону. Я хочу все или ничего.

Он не успел продумать конец воображаемого диалога.

— Не обидишься, если я тебя кое о чем попрошу?

— Не обижусь.

— Не звони и не пиши мне, пожалуйста. Я не могу объяснить почему, но я так чувствую. Просто возвращайся, если захочешь, и все. Ключи от нашей квартиры возьми с собой. Договорились?

Молчал, ошеломленный. Стройная девочка с пушистыми, как опахало, ресничками считала его мысли, как с листа.

— Обиделся?

— Нет.

— А почему молчишь?

— Потому что у меня заныло вот здесь. — Он взял ее ладонь и положил себе на сердце.

…

Утренний ветер охладил капли дождя, и сестры надели одинаковые плащи с капюшоном. Они махали с балкона вслед отъезжающему Шарабану, и Михаэль не мог их различить.

Простились без слез. Ни слова о ночном разговоре. Ни малейшего намека на грусть с ее стороны.

Он любил ее за это удивительное самообладание и мудрую недоговоренность. Многословие надоедает и стирает смысл произнесенного. Недосказанность — иммунная защита любви!

Он точно знал, как повела бы себя в этой ситуации немка. Рука в руке. Все утро. Вспотевшая ладонь. Утрированное страдание: разлука ты, разлука! Подпольная трансформация себялюбия в сентиментальность. Обожание не объекта страсти, а своего чувства к нему. Гипертрофированная нежность в глазах и ревностное требование взаимности. Показательная до непристойности скорбь и удушение в объятиях на пороге дома. Тупая убежденность в том, что именно так и надо себя вести в данных обстоятельствах, при абсолютном непонимании того, что все это только притупляет остроту любви.

* * *

Михаэль осадил Шарабан. Взглянул на визитную карточку Матильды Степановны Милявской и передал ее князю Мышкину. Пробежал глазами по окнам хрущевки. На окнах предполагаемой квартиры не было занавесок.

— Я устал от вожжей шарабана, как российский зэк от лесоповала. — Михаэль потер запястья. — И имею звериный голод.

— Иметь звериный голод — это не совсем по-русски, но вожжи шарабана — это образно. В тебе пропадает беллетрист.

— Про беллетриста не знаю, но точно знаю, что на ее окне должны быть незадернутые занавески, а их нет вообще.

— Смотри не проколись, как профессор Плейшнер. — Князь Мышкин сопоставил количество окон с номерами квартир. — Это ее окна. Смотрел «Семнадцать мгновений»?

— А как же? Вся Германия смотрела. Симпатичных нацистов не часто увидишь.

— Давай так, Михаэль. Ты идешь на свидание к своей лечащей докторице, а я пока сгоняю за жратвой. Обмыть приезд надо. У меня в берлоге — шаром покати. Закуплюсь — подъеду.

* * *

Скамейки у дома — инвалиды дебильной конструкции. Грязный подъезд. Обшарпанные ступени. Сдохший звонок. Стук в дверь. Замирание сердца. Тишина в ответ.

Вышел. Присел на скамейку. Закрыл глаза.

* * *

Она прошла мимо с авоськой в руках, и он не узнал ее.

Стеклянный стукаток бутылок. Звук низкий, глухой, наполненный.

Зацепила сознание знакомая форма коленей. Черт возьми, это же Матильда Степановна! Быть не может! Чугунная темень лица, мешки под глазами, отекшие ступни в домашних тапочках.

Зашел неслышно за ней. Да это она, конечно. Проследил. Убедился. Постоял пару минут. Постучал.

— А я думаю, где я видела этого мачо? — Похмельный сушняк перевел голос в хрип. Шибанула перегаром.

Улыбнулся растерянно, но обмануть не смог. Подсмотрела в углах рта характерный для брезгливости изгиб к подбородку и не решилась броситься на шею.

Усадила. Прошла на кухню. Включила воду. Умно.

Но забулькало из бутылки в диссонанс вялой струе, перебило журчание, и чуткое ухо уловило суть происходящего.

Вернулась.

Водка выгнала слюну и освежила перегар.

Ожила.

По опыту знала, что за стадией возбуждения наступит стадия угнетения, и торопилась воспользоваться моментом. Говорила без умолку, а он успел между тем осмотреться.

Нельзя сказать, что бедно, но голые замызганные окна, столетняя пыль на всем и затхлая неухоженность, как у старых неопрятных холостяков.

Стыдом обостренное внимание проследило маршрут его взгляда: «Ой, я хотела шторы постирать, да не успела».

Возбуждена, не держит нить разговора, сбивается с мысли и говорит, говорит, говорит… Мерзавец Бетховен. Такая сволочь. Жалко, Минкин ушел — такая прелесть. А этот сразу же должность упразднил. Подвел под сокращение. Ему на больных наплевать. Кто их теперь будет реабилитировать? А без работы тоска. Безденежье. А тут старый пациент, ну этот, ну этот, ну я же рассказывала… Ой, я вчера блины сожгла дотла, главное, поставила на плиту и задремала. Представляешь? Поэтому и сняла занавески — все в дыму… Ящик цинандали… презент… Он такой гусар, волокита, этот грузин, а когда вино закончилось, пошла за водкой… Безделье — это ужасно… ужасно… ужасно, особенно вынужденное… Бессонница… пробовала амитриптилин — такая гадость… вяжет, угнетает, лучше уж водка, противно как без штор, правда? Но что это я все про себя? Ты-то как? Я тебя не забыла, Михаэль, но женщине нельзя злоупотреблять крепкими напитками, они растворяют женственность. Я стала абсолютно асексуальной. И сразу стало неинтересно жить. Жить стоит ради флирта, увлечения, любви, романа, а пьющая женщина катится по наклонной плоскости быстрее мужчин и гораздо ниже. Но я помню, я все про тебя помню, а ты знаешь, в каком состоянии тебя нашли? Это так романтично.