— Да нет. Никаких планов у меня нет. Сейчас подъеду.

…

Два венгерских цыгана — один со скрипкой, другой с аккордеоном — заприметили их столик, и Михаэль знал наверняка, что подойдут. Не мог объяснить почему. Знал — и все. И не ошибся. И за время, что они приближались, успел пригубить молодое вино, закусить мясом и отметить гримасой чрезмерную остроту горчицы. А еще успел подумать, что Изольда оделась сегодня с особой тщательностью. И еще о том, что русские люди в большинстве своем не столько верующие, сколько суеверные. Иначе не доверяли бы цыганкам-гадалкам.

Немцы тоже ходят в кирху скорее по привычке, чем по зову сердца, но никогда не позволят себя обмануть. Музыку цыган слушать будут, гадание — никогда. Ушлые цыгане об этом знают, но, будучи хорошими психологами, знают и то, как выманить деньги у прагматичных. Они водят с собой миловидную девушку с корзиной цветов. Им ли не знать, что кавалеру нельзя отказаться, когда красивая барышня предлагает купить розы для его возлюбленной. Попробуй откажись, когда скрипка нежно поет о любви.

— Что-то случилось, мой мальчик? — Дед пристально взглянул на него. — У тебя все в порядке?

— В полном порядке.

И лег смычок на струны, и полилась музыка. Сначала чуть громче, чем этого требует лирическая часть «Чардаша» Монти, а потом, словно застыдившись, все тише, тише, тише — почти за пределами звука. И когда показалось, что мелодия уже умерла от невыносимой меланхолии и цыгане отойдут к другому столику, так и не получив денег и не продав цветы, откуда-то из самой глубины, из печального сердца скрипки возродился звук. Тари-тари-там-м-м-м… тари-тари-тари-и-и-и…

Серебряной нотой по душе. Все громче, все насыщеннее. Все быстрее.

Удивительная магия музыки повернула реку времени вспять — и двое из троих обратились лицом к прошлому.

Одна Изольда жила будущим и переводила взгляд с одного на другого.

Неужели это свежее загорелое лицо годы обезобразят шрамами морщин? Неужели этот чеканный мужественный профиль просядет когда-нибудь в области рта и загнется вперед старческим подбородком? Ведь они так похожи. Как жаль, что увядание столь неотвратимо.

А между тем музыканты разогнали ритм, и старый кавалерист оживился. Гамма человеческих чувств — от печали до радости. О чем он думал? О чем вспоминал? Что такого любезного сердцу высветила музыка в кладовой его памяти? Храп лихого коня, топот копыт, ветер в глаза и пыль в прах под подковой? Венгерский трактир, юную мадьярку и солнечный запах ее волос?

А может быть, он вспомнил Шиллера: «Судьба и в милости мздоимец. Какой, какой ее любимец свой век не в бедствии кончал…»

Трудно сказать. Невозможно угадать.

А цыган уже не поспевал за заданным ритмом, но поймал кураж и не сдавался.

Цыган читает не по букве. Цыган читает по лицу. Этого сеньора он проймет. И этот сеньор заплатит.

Лавина, вихрь, поток звуков. И уже не «Чардаш» Витторио Монти, а вариации на тему бессмертного произведения рождали проворные пальцы.

Чувственно! Страстно! Восторженно! Искрометно! Зажигательно! Неистово! Невыносимо!

И встал старый Оскар, и перебрал ногами, и нагнул корпус в сторону Изольды, как бы приглашая к танцу.

И она вскочила и взяла его за руку. Но пожал благодарно старик девичью кисть и сел, осознав немощь.

Отпил вина, уронил слезу в бокал и бросил деньги в шляпу музыкантам.

— А розы барышне?

Свежие бутоны качнулись, прогнулись стеблями и просели, как в реверансе.

— Непременно.

Михаэль раскрыл портмоне.

— Сколько?

— Все. Вместе с корзиной.

Рассчитался. Поймал поощрительный взгляд деда. Улыбнулся Изольде. Поднял, приглашая выпить, бокал. Пригубил. Уложил подбородок на раскрытую ладонь и задумался.

О том, что прав мудрый, как Екклезиаст, дед, и все, конечно, проходит. Все! Но остается одна вечная ценность и величайшее чудо на земле — любовь. И если стоит жить на белом свете, так только для нее, для любви.

Реактивный самолет прочертил белую полосу на золотом небосклоне.

Тоненькая, она начала расширяться на глазах и размываться по бокам.

— А где у нас север, дед?

— Как где? Вон там.

И протянул пергаментную руку вслед исчезающему самолету.