Или возьмем войны с Францией при Павле и Александре I, окруженные в отечественной культуре восторженным ореолом: трудно понять, какие насущные русские интересы привели наши войска на Сен-Готард и под Аустерлиц – ни Французская республика, ни Наполеон никак России не угрожали. Вторжение «двунадесять языков» стало лишь следствием ее участия в антифранцузской коалиции. Как утверждал Н. Я. Данилевский, которого трудно заподозрить в антипатриотизме: «Войну 1812 года мы вели за чуждые нам интересы, война эта была величайшею дипломатическою ошибкой, превращенной русским народом в великое народное торжество». Боевые потери России в Наполеоновских войнах составили 420 тыс. убитых, раненых и пленных. Велики были жертвы и среди мирных жителей (убыль только мужской части населения Смоленской губернии в 1812 г. равнялась 100 тыс. человек), так что общий итог людских утрат, видимо, приближается к миллиону. Большая часть Европейской России была совершенно разорена военными действиями, в одной Москве ущерба насчитали свыше 340 млн рублей серебром. И что же получили взамен победители? Польшу?

Но никаких русских выгод здесь не просматривается – одни убытки. Несмотря на польские легионы в составе Великой армии, автономное Царство Польское удостоилось массы привилегий (конституция, парламент-сейм, собственные вооруженные силы), в том числе и экономических: его торговля, сетовал декабрист М. С. Лунин, «поддерживалась единственно путем транзита, разрешенного в ущерб русской торговле… Дороги Царства, его каналы, мосты, города, его храмы и крепости ремонтировались за счет России. Вплоть до 1821 года доходов Царства не хватало для покрытия бюджетных расходов; и опять-таки именно Россия постоянно пополняла бюджет». От своей части (100 млн франков) контрибуции, наложенной участниками антинаполеоновской коалиции на Францию в 1815 г., Александр I красиво и благородно отказался, в то время когда, по словам другого декабриста М. И. Муравьева-Апостола, «огромная полоса России… еще представляла одни развалины от нашествия врагов». Доля русских в населении Польши за всю историю ее пребывания в составе империи не достигла и 3 %.

Великое княжество Финляндское, несмотря на то что ее обитатели активно сражались на стороне шведов («Из-за утесистых громад / На нас летел свинцовый град; / Вкусить не смела краткой неги / Рать, утомленная от ран: / Нож исступленный поселян / Окровавлял ее ночлеги!» – Е. А. Боратынский), так же, как и Царство Польское, получило конституцию, парламент (сейм), язык заседаний которого был шведский, свое войско и множество других льгот. К нему прирезали вошедшую в империю еще в начале XVIII в. Выборгскую область. Финские товары продавались в остальной России беспошлинно, а русские товары в княжестве пошлиной облагались; импорт германских зерновых составлял в Финляндии 58 %, а российских – только 36 %. Русских в Финляндии проживало всего 0,2 % (самая малая доля русских в империи). Православным в Финляндии запрещалось преподавать историю, в то время как финны могли занимать любые должности на территории всей империи. «В настоящее время, – констатировал в 1890 г. журналист К. А. Скальковский, – только в двух пунктах еще и сохранилась связь России с Финляндией, кроме, конечно, династического единения – это то, что финляндские суда плавают под русским коммерческим флагом… и то, что телеграфы в Финляндии подчинены нашему Министерству Внутренних Дел». В конце XIX в. нахождение русских войск в княжестве, не оплачиваемое местными жителями, ежегодно приносило казне 2,5 млн руб. чистого убытка.

«Без ложного стыда, – писал Куропаткин, – мы должны признать, что Финляндия в течение XIX столетия, хотя в значительной степени за счет платежных сил и средств русского населения, стала культурнее многих русских губерний». Порядки, существующие в остальной России, признавал председатель Комитета министров в 1890-х гг. Н. Х. Бунге, «во многом отстают от тех начал, которые обусловливают гражданственность и внутреннее благоустройство Финляндии». Скальковский горько иронизировал, что он вовсе не призывает уравнять княжество с «обыкновенной русской губернией», ибо «выдерживает ли какая-нибудь наша губерния даже отдаленное сравнение» с ним – взять хоть Черниговскую, находящуюся в несравненно лучших климатических и природных условиях: «Где в последней университет, масса учебных заведений, газет, отличные дороги, фабрики, производительность которых известна в целом мире, где благоустроенные города, освещенные газом, порядок и уважение к закону и т. д.? Так можно ли серьезно толковать о насильственном обращении Финляндии в русскую область? Это значило бы отодвинуть Финляндию на степень Олонецкой, Архангельской или Вологодской губерний, умирающих с голоду среди гигантских богатств, их окружающих и лежащих мертвым капиталом».

Северному Кавказу, вплоть до самого конца XIX в., российское правительство предавало «не столько экономическое, сколько стратегическое значение – как перешейка между Южной Россией и русскими владениями в Закавказье и Средней Азии» (И. Л. Бабич). По поводу русского проникновения в Среднюю/Центральную Азию «большинство современных ученых склонны полагать, что экономическая политика в регионе была малоактивной, а основным стимулом были политические задачи, в частности соперничество с Англией», характерно, что «объемы российско-центральноазиатского товарооборота были в десятки раз меньше товарооборота Англии с Индией… Для России более важным являлось идеологическое господство, осознание себя „мировой державой“, которая несет окраинам „цивилизованную жизнь“ и конкурирует на этом поприще с другими великими державами» (С. Н. Абашин). Переселение из Великороссии в этот регион в 1860—1870-х гг. шло почти исключительно самовольно, несмотря на запретительные меры; только с 1893 г. оно было окончательно легализовано, однако «политика, направленная на ограничение потока переселенцев и „учинение препятствий“ для самовольного водворения, сохранялась и в первые годы XX в.» (О. А. Брусина). За исключением Семиречья, русская миграция в Среднюю Азию была очень невелика. Лишь после переселенческого бума начала прошлого столетия русские там составили весомое меньшинство – 10 %.

Впрочем, что говорить про Среднюю Азию, если в иные времена даже в Сибирь перебраться было крайне затруднительно – так, в 1860—1880-х гг. правительство фактически закрыло для переселения наиболее доступные сибирские губернии, по закону 1866 г. отменялись ссуды и льготы для переселенцев – государственных крестьян, за самовольное переселение предусматривалось уголовное наказание от 3 недель до 3 месяцев. В 1861 г. в Петербурге отвергли масштабный план по заселению Приамурья, предложенный Н. Н. Муравьевым-Амурским, со следующей формулировкой: «Правительство, не встречая никакой побудительной причины желать особенно поспешного заселения Амурского края, который должен, так сказать, составлять поземельный запас для России в будущности, не имеет надобности и дарить принадлежащие ему земли в собственность частным лицам или даже продавать их за бесценок, когда, без малейшего сомнения, страны, прилегающие к Амуру, будут с каждым годом приобретать и большее значение и большую ценность, по мере развития Европейской и Американской промышленности и торговли на Восточном океане». Когда в 1873 г. другой восточносибирский генерал-губернатор Н. П. Синельников обратился в МВД с просьбой разрешить опубликовать в «Правительственном вестнике» объявление о желательности переселения в Амурский край, то министр внутренних дел А. Е. Тимашев поспешил ему разъяснить, что этого делать нельзя «ввиду склонности крестьян к переселениям». В 1890-х гг. переселенческое движение в целом заметно активизировалось, но время от времени власти снова приостанавливали разрешения на переселения, а в 1901–1905 гг. оно из-за слабой правительственной поддержки сократилось вдвое по сравнению с предыдущим пятилетием.