– Сестра моя! – рыдал Коуэн, прикрываясь от посыпавшейся на него обуви, дождевиков и комбинезонов. – Трое детишек! Колин, Мэтт и Энгус!

В голову лысому полетел сапог.

– Колин! – следом полетел еще один. – Мэтт!

Лысый увернулся и сапог упал на одеяло.

– И Энгус! – проревел Коуэн, вырываясь из рук удерживающих его товарищей. – Пустите меня, я его убью, эту сволочь!

Но убивать никого не пошел, а повалился на палубу, заливаясь слезами и закрывая лицо.

– Колин, Мэтт и Энгус, ясно вам? Колин…

Компаньоны подошли к нему и сели рядом. Лысый усмехнулся, глядя на эту картину и пригладил бородку.

– Эй, – Джейк потряс Коуэна за плечо, – моряк! Ты что сопли распустил? Возьми себя в руки!

В этот момент в кубрике появился второй помощник с сообщением о том, что сборище окончено. Матросы с «Калифорнии», не скрывая сожаления, покидали кубрик.

Ирландец замотал головой и стал подниматься.

– А ведь прав козел бородатый, – произнес он трезвым голосом. – Прав он, чего. Никому я не нужен. И Айлин не нужен. И малышам ее. Ни-ко-му…

Он хлопнул Джейка по спине.

– Ни кола, ни двора, так-то, парень. Песчинка – как там он сказал? В океане жизни. Умру, так никто не заплачет.

– Ничего подобного! – возмутился Дюк.

Коуэн взъерошил его кудри.

– Хороший ты парень, юнга, что надо. А только все равно…

Он вытер лицо:

– Умру ведь, так и не заплачет никто!

– Я заплачу, – благородно пообещал М.Р.

– И я, – откликнулся его компаньон. – Мы оба.

– А я – так неделю рыдать буду! – пообещал из-за стола Коварик.

– Каждый вечер кружечку за помин души, – поддержал его Кангас. – Если только…

Он рыгнул.

– Если только не забудем!

– Ну что ты, разве так можно, – рассудительно заметил Крыса. – Забыть о выпивке, придумал тоже!

Команда загоготала. Коуэн высморкался и, пошатываясь, направился к трапу.

– Один из множества ор-р-р-ганизмов, – он покачал головой, остановившись на минутку, – ни вреда, ни пользы. Так-то, ребята. Считай, и нет меня вовсе.

С этими словами матрос выбрался из кубрика. С палубы послышался свист ветра, хлопнула крышка люка и все стихло.

– Ну, и мне пора, – сказал Дюк, поднимаясь.

Д.Э. тоже встал. Он хотел немного проводить компаньона.

На палубе, неподалеку от рулевого отделения, обнаружился Коуэн. Он стоял у самого борта и вглядывался в ледяной сумрак. В лицо ему бил ветер и сыпалась снежная пыль.

Ирландец содрал с голову шапку, отшвырнул ее. Схватился за вантину. Поставил ногу на планширь.

Компаньоны подскочили к нему.

– Эх, – Коуэн тоскливо покачал головой, – даже на это пороху не хватает. Никудышный, видать, я человек. Правильно тот парень сказал, ох, правильно. Скотина он, скажу я вам, преизрядная, а человек умный. Да.

И, не слушая утешений, побрел назад, в кубрик. Искатели приключений проводили его глазами, вздохнули и простились.

– Надо за ним приглядывать, – глубокомысленно заметил М.Р. – Мало ли что.

Наутро снова выглянуло солнце, словно не было никаких ветров и бурь. Погода наладилась. Выразилось это, правда, только в том, что небо из пасмурного стало бледно-голубым. Все прочее осталось прежним: серые скалы и серый океан. Этого слабого света было недостаточно для того, чтобы придать яркости здешним краскам. Но уже после обеда солнце набрало силу, небесная голубизна стала ярче, и выше, и прозрачнее, и от этого казалась бескрайней, бесконечной, неподвластной даже времени. Убирая каюту, М.Р. крутился вокруг капитанского стола с картами, пытаясь узнать, сколько еще предстоит здесь пробыть. Коуэн опять был весел, беспечен и болтлив.

– Я – за борт? – удивился он, когда Д.Э. завел разговор о вчерашнем. – Вот же набрался-то. Не бери в голову, матрос. Я вон как-то чертей спьяну ловил. Маленькие такие, кусачие, так по столу и бегали! Рожи злющие, сморщенные, вот такие!

Старый моряк поймал черта на рукаве Джейка и скорчил гримасу. Тот хохотнул, щелчком отправил черта в спину проходившего мимо капитана Бабриджа и продолжил возиться с такелажем, стараясь при этом не нагибаться слишком низко и ни на что, по возможности, не присаживаться. Ящики, бухты и тумбы кнехта он презирал как никогда.

Зато после случая с лысым компаньоны приободрились.

– Вот, – назидательно говорил Д. Э. Саммерс, – вот. Сто раз я говорил: надо делать то, что любишь. Лысый ничего не любит, поэтому для него ничего не имеет смысла.

Они с компаньоном, как обычно, во время собачьей вахты, стояли на носу, у брашпиля.

– А стихи? – фыркнул Дюк – Вот дает! Пишут не для славы, не для денег – хотя, конечно, то и другое было бы здорово. Вот я… вот мы, например, пишем, чтобы не повесить нос. По зову сердца и для дела. Что ты ржешь-то?

– По зову сердца! – честно ответил этот гад.

Компаньон надулся.

– Ох, сэр, – Джейк вытер рукавом выступившие слезы. – Клянусь вам: ваши стихи – самые гениальные стихи, что я читал за всю свою жизнь.

– Да вы и стихов-то не читали!

– Ну, вот вы неправы, неправы, – Д.Э. хотел похлопать поэта по тощему плечу, поднял руку, но сморщился от боли и передумал. – Они правда гениальные.

Он осторожно оперся спиной о медный поручень и принялся рассуждать.

– Во-первых, они действительно помогают не вешать нос, а это самое важное.

М.Р. немножко подождал.

– А во-вторых? – спросил он.

Компаньон запнулся.

– Мало, что ли?

Он подумал еще и продолжил:

– И знаешь, что. Могу поклясться, стихи этого лысого наверняка о том, как плох сей мир, и как лысый, бедолага, в нем мучается. Я из-за таких, как он, и стихи не люблю.

М.Р. взглянул на компаньона из-под бровей.

– Кстати, – Джейк поднял палец, – это и есть «во-вторых». Я вообще до тебя считал, что все стихи – ерунда. А теперь – вот, аж сам пишу.

– Не подлизывайтесь, сэр, не подлизывайтесь.

– Я подлизываюсь? – возмутился Джейк. – Ты вон попробуй кого-нибудь развеселить! А твоими стихами получается. Ну, я неправ?

Дюк немножко порозовел. Но все равно молчал.

– Хорошо, – сказал Джейк. – Пусть не гениальные. Но выдающимися-то ты должен их признать?