Сидя рядом с Витей за длинным столом, на котором горели серебристые свечки, она украдкой любовалась им – таким нарядным в этой шелковой рубашке, припасенной для торжественных случаев, таким свежим, будто за плечами у него был долгий отпуск. За эти два дня они так и не сумели спокойно поговорить, и теперь ей нестерпимо хотелось ощутить ту близость, то взаимопонимание, что всегда царило между ними. Рассказать о случайной встрече в поезде, вместе вспомнить первую любовь… Но музыка играла слишком громко, и окружающие невольно повышали голос, чтобы ее перекричать. У Зои даже голова заболела – сперва чуть заметным жжением над левым глазом, а потом все сильней и сильней. Когда терпеть стало невмоготу, она сказала Вите: «Я схожу в номер, таблетку возьму». «Давай», – ответил он каким-то небрежным, будничным тоном, словно эти мигрени были у нее в порядке вещей. А она, между прочим, держалась молодцом весь этот год! То ли новые заботы ее закалили, то ли сказался переезд из подвала в новый офис – одним словом, болела она теперь реже, а если и случались недомогания, переносила их стойко, без жалоб. И как обидно было теперь расклеиться в самый праздник!

Яркий свет, вспыхнувший под потолком их комнаты, больно резанул по глазам, и Зоя тут же выключила его. Ощупью зажгла ночник у кровати, достала из тумбочки пакет с лекарствами. Где-то, кажется, был анальгин. За окном грохотали, рассыпаясь искрами, любительские фейерверки – совсем как дома. Легко было поверить, зажмурившись, будто они никуда и не уезжали, будто не было никакого леса, никакого болота. Сейчас они сядут за стол в их маленькой кухне, и она будет с притворным страхом закрывать лицо руками, пока Витя откупоривает шампанское… Так странно: ей почему-то хочется назвать эту жизнь «прежней», хотя ничего между ними не изменилось. Это просто усталость, подумала Зоя; да еще вирус, похоже, подцепила. Надо прилечь, пока таблетка не подействует.

Взрывы ракет поначалу отдавались пульсирующей болью в глазнице, но потом всё стихло. Остался только жар от их огненных хвостов – он осыпал Зою мириадами тлеющих колючих звездочек. Хотелось пить, но трудно было оторвать от подушки голову, тяжелую, как мешок с песком.

Щелчок входного замка заставил ее очнуться. «Ты куда пропала?» – произнес Витин голос, и темная фигура нависла над ней, заслонив тусклый свет ночника.

– Тебе плохо?

– У меня, по-моему, температура, Вить…

Она хотела попросить стакан воды, но голос опередил ее, грянув сверху:

– Да вы что, лазарет тут все решили устроить?!

Язык прилип к пересохшему нёбу. Голос был недовольным и резким, и Зое померещилось, будто в номер вломился кто-то чужой. А когда из мрака проступили знакомые черты, она, не выдержав, горько расплакалась.

Когда потом, уже в новом году, Зоя перебирала воспоминания об этой ночи, ее больнее всего задевало не то, что Витя оказался совершенно не годен на роль сиделки. У мужчин, какими бы внимательными они ни были, редко хватает терпения, чтобы дежурить ночами у постели больного. Даже обвинение в том, что Зоя заболела «нарочно», она сумела простить. Он ведь все-таки сердился на нее за ту легкомысленную прогулку по лесу. Но зачем было скрывать это в первые дни после приезда, чтобы потом взорваться ни с того ни с сего? Четыре месяца они жили бок о бок – и понимали друг друга, как самих себя. Так ей казалось.

Ведь истинное лицо Юры она тоже узнала в одночасье. А прожили они вместе не месяцы, а годы.

На примирение Витя пошел первым: странно было бы ждать, что она, ослабшая от болезни, целиком погруженная в себя, станет предпринимать какие-то шаги. Зоя слушала молча, не закрывая книги и не не поворачивая к нему головы, лежавшей на подушке. Конечно, все издергались, устали, вот и наговорили лишнего. С кем не бывает. Они ведь теперь одна семья, нужно поддерживать друг друга. Плохое забудутся, и все пойдет по-старому. Этим словам хотелось верить. И она поверила.

Постепенно злосчастный отпуск подернулся пеленой. Дети снова пошли в школу, а Зоя, оправившись от затяжной простуды, вернулась к своим заботам. Вите в новой четверти повысили нагрузку, и теперь он всё чаще задерживался на работе допоздна. Какие-то совещания, кружки – она не вникала, безропотно принимая свою участь. Бывало, накатывала тоска; вспоминалась комната в бараке, где она вот так же часами просиживала в ожидании Юры. Буквы в учебнике расплывались, Яся хныкала в кроватке – всё это вставало в памяти так отчетливо, что она не сразу могла очнуться, когда в прихожей раздавался топот Витиных ботинок. В такие вечера ей редко удавалось сохранять внешнее спокойствие, улыбаться ему, накрывая на стол, и порхать, как стрекоза – одним словом, делать то, что он привык воспринимать как должное, не задумываясь, каких трудов ей это стоит.

Вся надежда была на весенние каникулы, когда они смогут, наконец, гулять хоть каждый день, запускать с детьми бумажные кораблики и дышать арбузной мартовской свежестью. С этой мыслью Зоя засыпала и просыпалась. В обеденный перерыв она старалась выкраивать время, чтобы прогуляться по лесопарку. Здесь, на природе, предвестники весны были заметнее, чем в городе, где грязная каша из снега и соли всю зиму хлюпала под ногами. Глубокая чаша замерзшего озера всё реже покрывалась лыжными следами, оголившийся лед сверкал ярче церковного купола на другом берегу. Под старыми липами кое-где уже чернели проталины; еще немного, и будет не пройти по тропинке, которую прошлой осенью надвое перерезал овраг. Это был тот самый овраг, у которого Яся фотографировалась для газетной заметки. Наверное, поэтому Зоя тогда и набралась смелости, чтобы позвонить в редакцию: вот, мол, писали-писали, а ничего не сделано. А если кто-нибудь в эту яму упадет, ногу сломает? Журналисты откликнулись на удивление оперативно: видно, с новостями у них было совсем туго. Сообщили в управу, даже репортаж на городском ТВ показали. Зоя смотрела и не верила, что ей в кои-то веки удалось чего-то добиться. Заключение эксперта, ученого из МГУ, она вызубрила наизусть, чтобы передать Ясе. Она и теперь помнила эту фразу: «Разрушение будет продолжаться до установения равновесия, другими словами, базиса эрозии». Упоминание равновесия явно смягчало суровость приговора, однако на другом конце провода почему-то стало тихо.

– Алло, – сказала Зоя. – Ты там?

– Да, я слышу.

– А чего молчишь?

– Да так… Представляешь, я вчера отцу звонила, и он мне почти то же самое сказал, только по другому поводу.

– А это плохо? – осторожно спросила Зоя, всегда подмечавшая совпадения.

– Хорошего мало. Представляешь, где уровень воды у нашего озера? Вот там и базис. До такой глубины овраги будут расти. Ну и в ширину тоже, само собой.

Даже сквозь телефонные помехи было слышно, что за знакомой озабоченностью, с которой дочь обычно высказывалась о природных проблемах, скрывается какая-то иная, непонятная тревога. Не надо было ее расстраивать, подумала Зоя. Мы по этим тропинкам ходим, нам и отвечать. Она не вполне была уверена, как именно отвечать, к кому обращаться, чтобы остановить разрушение. Всю зиму овраг простоял безобидным, едва видимым под толщей спрессованного снега. А когда Зоя зашла навестить его в один из солнечных дней незадолго до каникул, то не поверила своим глазам: талая вода так размыла землю, что яма вгрызалась теперь в обочину дороги, огибающей парк. Об этом Ясе уж точно не следовало знать, раз она принимает так близко к сердцу всю эту отцовскую геологию. Чем больше говоришь о плохом, тем сильнее оно к тебе притягивается. А если хочешь, чтобы прошлое забылось, не надо его бередить.