Правда: пока я не встречу своего повелителя, не поддамся ни на какие чары; страсть выискивать в людях недостатки не позволит мне увлечься никаким Адонисом… Как глупы люди, которые ездят в Булонский лес, – просто не могу понять их пустого, бездумного существования!

Суббота, 4 мая 1878 года

Я словно боюсь чего-то.

Обожаю простоту во всем – в живописи, в чувствах и т. д. – во всем. Мне самой никогда не давались простые чувства и никогда не будут даваться: они немыслимы там, где есть сомнения и страхи, основанные на предыдущем опыте. Простота чувств возможна, когда люди счастливы, или в деревне, в неведении всего того, что… Характер у меня от природы въедливый, и по причине избытка проницательности, и из-за самолюбия, пристрастия к анализу, тяги к истине, страха избрать ложный путь, потерпеть неудачу.

Так вот, когда разум или сердце терзаются всем этим, результаты получаются вымученные; они могут обернуться неудержимыми успехами, но зато подвержены странным превратностям, болезненным взлетам, падениям, – словом, совершенно неровны, мучительно неровны; в конечном счете, это лучше однообразия, которое, как известно, утомляет. При однообразии невозможны изысканные нюансы, дарящие высшее наслаждение утонченным, вкрадчивым натурам, которые во всем великом и даже в возвышенном ищут тонкости; без нюансов этих никогда не достичь воистину сильных живописных эффектов…

Можно подумать, что я что-то об этом знаю. А я знаю только одно: пишу то, что сама выдумала, ни у кого не украла.

Воскресенье, 12 мая 1878 года

Вчера ночью приходило чудовище; стучал в дверь, требовал денег; мать бросилась ко мне, словно хотела помешать мне его убить, и я наговорила ей глупостей. Потом вернулась в мою маленькую гостиную, там было темно, я упала на колени и поклялась Господу Богу, что никогда не буду больше возражать этой женщине, а если она опять даст волю своей кошмарной доброте или выведет меня из терпения, смолчу или просто уйду.

Она серьезно больна, на нас свалилось несчастье, и я никогда не прощу себе, если останусь перед ней виновата.

Четверг, 16 мая 1878 года

Покуда я собиралась написать череп – а сама, по обыкновению заранее, раззвонила о своем плане, – Бреслау на этой неделе взяла да и написала его. Мне урок: меньше распускать язык. По этому поводу, болтая с другими девушками, я обронила замечание, что, надо думать, мысли мои чего-нибудь да стоят, раз уж находятся дурочки, которые подбирают самые неудачные из них, которые я сама уже отбросила.

Пятница, 17 мая 1878 года

Я бы с удовольствием пошла в коммунары только затем, чтобы взорвать все дома и семейные очаги!..

Дом надо любить; что может быть слаще, чем предаваться там отдохновению, мечтать о том, что не имеет ничего общего с дневными делами, о людях, которых видела… Но нельзя же отдыхать до бесконечности!

Время с восьми до шести худо-бедно проходит за работой, но вечера!..

Буду вечерами заниматься ваянием… лишь бы не думать, что я молода, а время уходит, что мне скучно, что я бунтую, что это ужасно!

Странно все же, ведь бывают люди, которым вечно не везет, ни в любви, ни в делах. В любви – тут я сама виновата: слишком хлопотала об одних, пренебрегала другими… Но в делах!.. Если бы мне повезло, у нас бы мог быть такой интересный салон – с Полем де Кассаньяком, с моей независимостью, с моей оригинальностью; ведь устраивают женщины салоны: м-ль Акад[120] – и та устроила салон! французская девушка, просто мадемуазель Акад, какая-нибудь Клер или Матильда, а может, Сюзанна!

Пойду плакать и молиться Богу, чтобы Он мне помог.

Вести с Богом переговоры – оригинальное занятие, но что-то Он ко мне не становится добрее.

Другие просто не умеют просить. А у меня есть вера, и я Его умоляю…

Я, видимо, недостойна.

Наверное, я скоро умру.

Вторник, 21 мая 1878 года

Мало мне одного несчастья – нужно целых два! Он женится! Тот, второй, – Леон Гамбетта!

Суббота, 25 мая 1878 года

Знаете, Кассаньяк даже не ответил.

– У вас что-то не очень хорошо получается, – говорит Р[обер]-Флёри.

Я и сама чувствовала, и, если бы он не ободрил меня с натюрмортами, я бы рухнула с высоты моих надежд, а это было бы тяжко.

Мы были в «Театр-Франсэ», смотрели «Фуршамбо»[121]. Все восхищаются пьесой, а мне что-то не очень.

Я была в шляпке… нет, меня это больше не интересует… я только стараюсь выглядеть изысканно… но последнее время как-то забросила это все.

Решительно, я стану великой художницей… Всякий раз, когда я отрываюсь от занятий, меня возвращают к ним разные удары хлыста.

Мечтала о политических салонах, потом о светской жизни, потом выйти замуж за богача (Мюльтедо не годится), потом опять о политике… Минутные мечты, минутные надежды на то, что удастся естественным образом устроить свою человеческую, женскую судьбу, – но нет, ничего не получается! Такое постоянное, неизменное, удивительное невезение, что мне уже даже смешно. Зато у меня выработалось огромное хладнокровие, великое презрение к окружающим, рассудительность, мудрость и много других качеств, придавших моему характеру холодность, высокомерие, равнодушие и в то же время беспокойство, порывистость, энергию.

Что до священного огня, то он скрыт, и пошляки, профаны даже не подозревают о нем. Им кажется, что мне на все «наплевать», что у меня нет сердца; я только критикую, презираю, насмехаюсь.

А вся нежность, стиснутая в самой глубине моего существования, – что ей до моего показного высокомерия? Ей до него дела нет… Она шепчет свое и прячется поглубже, оскорбленная и опечаленная.

И я живу себе, изрекая всякие несообразности, которые мне нравятся, а других удивляют… Все бы хорошо, не будь в этом привкуса горечи, не будь это следствием моего невообразимого невезения.

Вот так, когда я обратилась к Богу с той самой моей просьбой, священник дал мне вина и хлеба, и я их взяла, а потом, по обычаю, он дал мне просто кусок хлеба, без вина. И этот хлеб дважды выпадал у меня из рук. Я очень огорчилась, но ничего не стала говорить, понадеявшись, что это не означает отказа… Кажется, это все же был отказ.

Значит, остается искусство, и я должна посвятить себя искусству… Без сомнения, я еще буду делать зигзаги в сторону, но только на какие-нибудь часы, а потом, наказанная и поумневшая, буду возвращаться на прежний путь.