Понедельник, 27 мая 1878 года

Приехала в мастерскую до семи часов, позавтракала на три су в кафе-молочной вместе с нашими шведками. Видела рабочих и уличных мальчишек в блузах, они пили там свой убогий шоколад, такой же, какой заказала и я.

Пообедала в мастерской: мне привезли поесть из дому, потому что я рассчитала, что если ездить на обед домой, то я буду ежедневно терять по часу; в неделю это составляет шесть часов, то есть целый рабочий день, а за год получается сорок восемь дней.

Ну а вечерами… буду заниматься ваянием; я уже посоветовалась с Жюлианом, и он потолкует об этом с Дюбуа[122] или попросит кого-нибудь с ним переговорить, чтобы он согласился со мной заниматься.

Я давала себе четыре года, и семь месяцев уже прошло. Теперь мне кажется, что достаточно и трех лет, значит, у меня есть еще два года пять месяцев. Мне тогда будет двадцать два.

Четверг, 30 мая 1878 года

Мне снилось, что я ехала вместе с Гамбетта в белой атласной карете.

Как правило, родные и близкие великих людей не верят в их гений… А меня мои домашние, наоборот, сильно переоценивают: их, пожалуй, нисколько бы не удивило, если бы я написала картину вроде «Плота „Медузы“»[123] или удостоилась ордена Почетного легиона. Быть может, это дурной признак? Надеюсь, что нет.

Пятница, 31 мая 1878 года

Я себя не узнаю. Это не сиюминутное ощущение, я действительно стала такая. Сама удивляюсь, но это правда.

Мне даже богатства больше не нужно: две черные блузы в год, немного белья, которое я готова сама стирать по воскресеньям, совсем простая еда, лишь бы свежая и без лука, и… возможность работать. Никаких карет – омнибус, а то и пешком; в мастерскую я надеваю туфли без каблуков. Зачем же тогда жить?

Зачем? Черт побери, ради надежды на лучшие дни, а надежда эта никогда нас не покидает.

Все относительно. По сравнению с минувшими моими терзаниями сейчас мне хорошо; наслаждаюсь, словно произошло что-то радостное.

В январе мне будет двадцать лет. Мусе двадцать лет! – бессмысленно, невозможно. Это страшно.

Иногда хочется нарядиться, поехать гулять, показаться в Опере, в Булонском саду, в Салоне, на выставке. И сразу же думаю: а зачем? И все исчезает, как не было.

Напишу слово – и в голову лезут тысячи всяких мыслей; удается выразить только обрывки «всеобъемлющих умозаключений».

Какое несчастье для потомства!

Суббота, 1 июня 1878 года

Потомству-то что, беда в том, что мне не удается понять саму себя.

Завидую Бреслау: она рисует совсем не по-женски. На будущей неделе увидите, как я буду работать!.. Послеобеденные часы посвящу выставке и Салону. А затем… Хочу рисовать хорошо, и так и будет.

Понедельник, 3 июня 1878 года

Бессонная ночь, работа с восьми утра, а с двух до семи вечера носилась по городу: то в Салон, то на поиски квартиры… А здоровье проклятое никуда не годится! Силы истощились, ни на что их недостает! Работаю… Подумаешь – тоже мне работа.

Каких-то жалких семь-восемь часов в день, и пользы от них не больше, чем от семи-восьми минут.

Мы побывали в прекрасной мастерской, я дрожала от радости, когда ее осматривала. Сам вид большой, хорошо освещенной мастерской внушает надежду, что здесь можно будет создать прекрасные работы.

Среда, 3 июля 1878 года

Мюльтедо приехал попрощаться[124], шел дождь, и он вызвался проводить нас на выставку. Мы согласны, но до этого мы с ним остаемся наедине, и он умоляет меня не быть такой жестокой и т. д. и т. д.

– Вам известно, что я вас безумно люблю, что я страдаю… Если б вы знали, как мучительно видеть только язвительные улыбки, слышать только насмешки, когда любишь по-настоящему.

– Вы сами себе это внушили.

– Да нет, клянусь, я готов доказать это вам на деле… безграничной преданностью, верностью, собачьим терпением, наконец! Скажите одно слово, скажите, что вы хоть немного мне верите… Зачем вы обращаетесь со мной как с шутом, как с существом низшей породы?..

– Я обращаюсь с вами так же, как со всеми.

– Но почему? Вы же знаете, что я люблю вас не так, как другие, что я предан вам душой и телом!

– Мне не в диковинку внушать подобные чувства.

– Но не такие, как мои… Позвольте мне хотя бы думать, что не питаете ко мне этого ужасного чувства…

– Что вы, конечно, ничего ужасного.

– Чувство, которое мне всего ужаснее перенести, – имя ему равнодушие.

– О господи!

– Обещайте мне, что не забудете меня за те несколько месяцев, что здесь меня не будет.

– Это не в моей власти.

– Обещайте вспоминать время от времени о моем существовании… Может быть, я смогу вас забавлять, может быть, когда-нибудь сумею вас рассмешить? Позвольте мне… надеяться, что изредка, разок-другой, вы напишете мне хотя бы словцо.

– Вот как?

– Хоть без подписи, просто черкните: «У меня все хорошо» – вот и все, и вы меня этим осчастливите!

– Я подписываю все, что пишу, и уважаю свою подпись.

– Так вы согласны со мной переписываться?

– Я как «Фигаро»: получаю любые письма.

– Боже, знали бы вы, какой это ужас: от вас невозможно добиться серьезного слова, вечно вы издеваетесь. Нет, давайте поговорим серьезно, не может быть, чтобы вы не пожалели меня даже теперь, когда я вас покидаю! Могу я надеяться, что моя беспредельная преданность, привязанность, любовь… Поставьте мне условия, потребуйте каких угодно доказательств, но дайте надежду на то, что когда-нибудь отнесетесь ко мне с большей… нежностью! Что вы перестанете надо мной смеяться!..

– Доказательство возможно только одно, – ответила я серьезно.

– Какое? Я на все готов!

– Время.

– Согласен, пускай пройдет время. Увидите.

– Очень буду рада.

– Но скажите, вы мне доверяете?