– Зря, – согласился Пашка, который теперь выглядел еще более бледным. – Он просто механик, и ты механик.

– А ты?

– А я здесь живу. Мне обещали зонт и калоши, и книгу сказок. Я теперь умею читать. – На коленях его появилась огромная книга в яркой обложке. Глаша никогда не видела подобных. Протянула руку, но коснуться не сумела.

– Тебе нельзя. – Пашка раскрыл книгу. – Но хочешь, я могу почитать?

– Нет, – Глаша села рядом, но так, чтобы розы не дотянулись. А ведь уже не белые – бледно-розовые, с россыпью багряных пятнышек.

– И ладно, – Пашка совсем не обиделся. – Я устал читать. Знаешь, как это – каждый день читать кому-то сказку? Хотя откуда тебе… а ты правильно сделала, что розу подарила.

– Да-да-да, – отозвались цветы и, как показалось Глаше, заулыбались. Розы? Мама? Она умерла потому, что Глаша подарила розу? Принесла из сна и положила на подушку? А Федор Федорович знал и поэтому просил быть осторожнее?

Неправда! Глаша не убивала!

– Не убивала, – согласился Пашка. – Ты просто закончила ее сказку. Или, если тебе приятнее будет, разбудила в этот сон.

– В сон нельзя разбудить!

– Можно. Из одного в другой, потом в третий, прошлый был плох, в нем много крыс, а крысы – это страшно. Ты вот раньше боялась. А здесь их нету.

– Ты просто не видишь.

– Вижу. Это другие крысы, это крысиные крысы, а там – человеческие. Берегись, Глаша. – Он протянул руку: холодные сухие пальцы, жесткие ногти с колечками, будто из кусочков дерева сложенные. – Берегись крыс!

Начальник службы безопасности орал в трубку так, что держать ее приходилось на расстоянии от уха.

– Ефим? А ты где? Дома? Ну ты даешь! Я просто уже не знал, куда лететь и чего делать! Менты рвут и мечут, Аньку убили. Да, убили и внаглую. И рыжая подставой оказалась. Не знал? Ну так я тебе говорю! Подстава! Шпионить собиралась, да только кто-то ее завалил. Кто? Да откуда мне знать! Ну да, сейчас буду.

Он и вправду приехал быстро, бросил машину во дворе, выскочил в сугроб, выругался и в два прыжка добрался до крыльца.

– Оба-на, – первым делом сказал Громов, окинув развал в доме. – А у тебя, смотрю, весело. А весельем делиться надобно.

Он всегда был шумным до назойливости, но в то же время деловитым, когда того требовала ситуация. Рыжие волосы, веснушки, нос картошкой, полные губы. Не изменился. А чего ждать? Того, что если Ефимов мир кувыркается, то и прочие закувыркаются следом? Нет, не будет такого.

– Чего ты на меня смотришь, аки цыган на коня? – Громов пробежался по комнатам, сунул нос на второй этаж, встретив Ядвигу, отвесил дурашливый поклон: – Наше вам почтение. Ну что, друг мой ситный, молодец добрый, рассказывай о бедах своих, а я еще и добавлю. Между прочим, я тебе с самого начала говорил: не связывайся ты с этим головастым, одни от них беды. Наизобретают, а ты расхлебывай…

– Мне на фирму надо, – сказал Ефим, не особо рассчитывая на понимание. – Они документы требуют. Дашке угрожают. И мне тоже.

– Ну надо так надо, – Громов замер в центре комнаты, сунув руки в карманы байки. – Кто я такой, чтоб супротив твоих надобностей идти. Только вот, наивный ты мой, контору нашу менты обложили, пасут. Кого? Да тебя, обормота. В убийстве подозревают. И сюда вот-вот приедут. Они ж хоть менты, да не все тупые.

С ментами у Громова были свои счеты. Какие именно – Ефим не вникал.

– Я вот чего предлагаю. Поехали на дачку одну, там потусуешься, место тихое, приличное, никто тебя там искать не будет… Посидим, покумекаем, а там и решим, куда когти рвать. Что такое?

– Да нет, ничего.

– А… понимаю, понимаю. Думаешь, кто тут виноват быть может? А не друг ли мой, товарищ верный, Громов, который, вдруг да не друг, а змея подлючая, что жила, ждала, а потом в самое сердце и ужалила. Ибо выгода с того ему немалая. Конечно, сгинет Ефим и сам Громов в начальники выйдет, будет на троне сидеть, секретаршами помыкать да в подчиненных вишневыми косточками плеваться. Оно, конечно, правильно, так и есть, раскусил, – Громов снова поклонился, разведя руки в стороны. – Правда, придется Громову тогда всю эту бадягу изобретательско-финансовую на своем горбу да в светлое будущее волочь, ну так выдержит, глядишь, и справится. А не справится…

– Прекрати.

– Прекратю. Если и ты прекратишь всякую фигню сочинять. Я, конечно, понимаю, что тебе по головке тук-тук и она крепко бо-бо, но вот такое уже чересчур. В общем, либо едем, либо рули один. Вот так.

Кажется, обиделся, кажется, всерьез. Но как быть, если Ефиму сейчас не то что Громов – собственная тень подозрение внушает. Ехать? Остаться? И что? Сидеть в разваленном доме, ждать у моря погоды? Или к ментам пойти?

Нет, пока Громов – единственный реальный вариант, и уезжать надо. Вот только куда Ядвигу девать?

– А женщина в доме пусть остается. – Громов поймал взгляд. – Какой такой заброшенный дом да без бомжей, верно?

Подмигнул, нагнувшись, поднял с пола увесистый шар папье-маше – подарок от алтайских партнеров – и швырнул в окно.

– Громить так громить, чтоб полная достоверность, – пояснил Громов и, подойдя к треснувшему стеклу, пнул его. – А ты давай, собирайся. Цигель-цигель, ай-лю-лю. Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним…

Мчались на громовской тачке сквозь снежную круговерть, по дороге с чередой желтых фонарей и белыми на белом столбиками заграждений. Потом по другой дороге, по раздолбанным машинами, разбитым колеям, полным грязного снега. Ефиму вдруг подумалось, что в последние дни он только и делает, что бегает то к кому-то, то от кого-то – и в этой беготне отступили горы.

В горах снег другой. Даже не снег – стекловата. Ступишь, и скрипит. А то и разломится вдруг трещиной, осядет, посыпется вниз, в темное нутро горы, и та отзовется шелестом-эхом, сожалением, что не человек упал.

– Э, брат, ты совсем смурной. – Громов смотрел на дорогу, но умудрялся видеть все вокруг. – Туго пришлось? Бомжиха-то тебе зачем?

– Свидетельница.

– Ну… таким свидетелям цены нету в базарный день. Ты вообще понимаешь, насколько влип? Аньку убили. Менты думают, что ты с ней спал, а потом завалил.

– Зачем?

– Узнал, что шпионила. Или изменяла. Просто надоела. Кто ж тебя, психа этакого, знает?

– Я не убивал.

Дорога поворачивает широкой дугой, справа остаются занесенные снегом дома в путаных сетях зимних садов, слева, за насыпью железной дороги, тянется поле. Знакомое поле, то самое, где Ефим пришел в себя. Случайное совпадение? Или Громов все-таки…

– А кто ж тебе поверит. Куда смотришь? Слушай, Ефим, ты знаешь, что ты – параноик?

– Я выжить хочу. И Дашку спасти.