– Всякие. – Мальчик положил на колени книгу, открыл ее и прочитал: – «…и вот тех, у кого были отличные или хорошие отметки, он сажал впереди себя и рассказывал им чудную сказку, а тех, у кого были посредственные или плохие, – позади себя, и эти должны были слушать страшную сказку. Они тряслись от страха, плакали и хотели спрыгнуть с лошади, да не могли – они сразу крепко пристали к седлу»[8].

Это из-за Клавдии Антоновны – она читала сказку, а потом толкнула Дашу. Даша упала и… Что было дальше? Она умерла? Нет, вряд ли, скорее ударилась головой, и теперь ей кажется, будто все происходящее – всамделишное.

– А как иначе? – удивился мальчишка, перебирая страницы книги, он листал быстро, не позволяя Дашке разглядеть ни слов, ни картинок. – Здесь все настоящее.

Розы согласно закивали. Да, да, они, розы, настоящие. Если Дашка не верит, она может потрогать лепестки или даже сорвать цветок. Дашка не должна бояться, розам не больно, в этом мире нет боли.

– Где я?

– Пока в нигде, – ответил мальчишка. – Тебя уже нет там, но ты еще и не здесь. И я не знаю, что с тобой делать.

– Отпустить.

– Так я и не держу. Возвращайся.

– Но как?

Мальчик лишь пожал плечами. Он не знает? Или просто дразнит Дашку?

– Пожалуйста, мне очень надо вернуться!

И она вернулась. Холодно. И голова ноет-ноет. Неудивительно – так удариться. А старуха сумасшедшая. Где она, кстати? Нету? Или прячется за Дашкиной спиной, выжидает, чтобы опять ударить?

Дашка попробовала пошевелиться, но ее тело, закоченевшее, чужое, не желало подчиняться.

Здесь. Здесь, а не там живут люди-крысы, и эти люди убьют Дашку. За что? А ни за что, разве нужен повод? И вот тогда Дашка заплакала.

Умрет-умрет-умрет, от холода или пули, от веревки, которую вот-вот накинут на шею, или от воды, что заберется в легкие, если старухе вздумается утопить Дашку. У смерти много обличий, много путей, и все они ведут в страну, которая почти как сказка.

Дашка не хотела в сказку, Дашка хотела жить.

А потому, глотая слезы, она свернулась калачиком, перекатилась на живот, встала на колени – и ударилась затылком о что-то жесткое. Больно. Но ничего, нужно терпеть.

Нужно хорошо себя вести, иначе Оле-Лукойе расскажет страшную сказку… нет, не сейчас. Опираясь плечом на стену – запах сырой штукатурки и гнилых овощей, – Дашка поднялась. Темно. Где бы она ни находилась, но здесь было темно, как в погребе.

Может, оттого что она и находилась в погребе? В очень холодном, узком, заброшенном погребе, где ее никто никогда не найдет.

Шершавая стена царапала лицо и клейкую ленту, которая от слез и холода отошла. А если попробовать содрать? И Дашка, прижимаясь щекой к штукатурке, заелозила по стене. Царапается. Мерзко, но нужно. Вот еще немножко, губы уже шевелятся, а значит, можно стянуть совсем.

Совсем не получилось, облезшая лента прочно держалась на левой щеке. Но зато Дашка могла говорить. И кричать, если вдруг выпадет случай. А еще к ней вернулось зрение, злость и желание как можно поскорее вырваться из этого треклятого места.

Оставалось всего ничего: освободить руки и ноги, найти выход из погреба и победить сумасшедшую генеральшу.

Гостиничный номер выходил окнами во двор. Массивные каштаны с заиндевевшей корой и корявыми, растопыренными ветвями, лавочка в сугробе, мусорные баки, стыдливо огороженные стеной из рыжего кирпича, надпись на стене. Матерная.

Влад с наслаждением прочел ее вслух – ругаться хотелось почти так же, как курить. Но нельзя, нельзя, Жанночка хочет, чтобы он бросил, Жанночка утверждает, что прокуренная борода отвратительно пахнет, Жанночка не желает страдать неудобствами.

Именно так она и выражается – «страдать неудобствами».

А может, ну ее, Жанночку? Пусть катится, откуда явилась? Балыно? Балыкино? Бурлыкино? Память буксовала, и это тоже разжигало злость. Ведь из-за нее, из-за Жанночки, он влип.

И из-за Элькиного упрямства, господи, ну отчего в жизни ему настолько не везло с женщинами? Ведь всем же хорош! На всякий случай Влад обернулся на зеркало: определенно хорош даже в возрасте. Пусть лысеть начал, но не смешно, с макушки, а благородно, со лба, отчего тот кажется выше – «мудрее». У деда-академика точно такие залысины были, и нос, тяжелый, хрящеватый, приплюснутый снизу. И тяжелый подбородок с рыжеватой щетиной.

За окном, рядом с помойкой, собирались птицы. Серо-сизые голуби, мелкие воробьи и суетливые галки, ор которых проникал сквозь старые окна в номер. Следом подтянулись и вороны, и глянцевато-черные, словно в смоле купанные грачи. Птичье море волновалось, кричало, рылось в баках, дралось за остатки хлеба, катало блестящие консервные банки, гоняло котов и худого, хромоногого пса.

Господи, ну и убогое же место… Неудивительно, что в Эльке сохранилось столько мещанской агрессии, плебейской злобы и хватки, когда весь мир перемолоть, только ради того, чтобы выжить.

Или она не отсюда родом? Вроде нет. Кажется, в этот городок сбежал, поджав хвост, ее неудачник-братец, от которого нынче – надо же было случиться такому – зависела судьба Камелина.

– Все будет хорошо. Все будет хорошо, – повторил Влад привычную мантру, отворачиваясь от окна. Он сумеет, он справится, он не тот рафинированный интеллигент, которым его считала Элька.

И Жанночка.

И родители.

И все вокруг.

Он открыл шкаф, потянул носом, привыкая к запаху сырого нафталина и лежалых простыней. Аккуратно разложил одежду, заранее переживая, что рубашки всенепременно пропитаются этой вонью, и значит, придется долго выводить, а то и вовсе менять. Хорошо что, предчувствуя подобный казус, он взял не самые любимые свои вещи. И хорошо будет, если завтра он уберется отсюда.

Медленно, чувствуя, как покрывается гусиной кожей тело – в номере было прохладно, – он переоделся, сменив костюм на джинсы и серый свитерок. Обулся. Накинул куртку – пальто, пожалуй, слишком уж приметным будет – и вышел.

В одной руке Влад крепко сжимал телефонную трубку, вслушиваясь в гудки – мало ли, вдруг Элька ответит. В другой – портфель. При мысли о том, что предстояло сделать, сердце Камелина начинало бешено колотиться, а колени ныть, как некогда в детстве, когда он, садясь на велосипед, заранее предчувствовал падение – горячий асфальт и жжение содранной кожи.

Холодный асфальт. Скользкий. И птицы добрались до него, облепили лавку, точную копию прошлой, возились в снегу и не спешили уступать дорогу человеку.

– Кыш! – топнул ногой Влад, и два серых голубя прыснули в стороны.

Крыс приходилось кормить, и хотя теперь Глаша не испытывала былого страха перед обитателями клеток, но все одно обязанность эта ее удручала. Наверное, тем, что крысы слишком уж напоминали ей людей.