– А что у тебя есть? – спросил главред.

– В лучшем случае у неё свеча от мопеда в сумочке, – Кузьмин фыркнул. – Остынь, Вася.

– Ну-ка, Лёша, не спеши. Так что у тебя есть, Василиса?

– У меня есть подруга, которую он подвёз, – сказала Вася, очень стараясь, чтобы голос не дрожал.

– Когда?! – быстро спросили хором сразу четверо: главред, Кузьмин, новостник и «криминал».

– Позавчера, – отчеканила Вася. – И это с ней второй раз уже.

Кузьмин аж засопел, так ему не понравилось услышанное. «Криминал» разочарованно скривил губу и переглянулся с новостником – ну, понятно, белочка к кому-то приехала в образе мотоцикла. Главред, напротив, весь подался вперёд.

– Рассказывай.

– Это не алкогольный психоз. – Вася старалась говорить как можно убедительнее. – Марина, она вообще спортсменка… Бывшая. Сейчас танцовщица в клубе.

О том, что Марина танцует стриптиз, Вася решила пока не распространяться.

– Пьёт очень редко. Месяц назад поссорилась с другом, ушла от него ночью. Ей показалось, за ней кто-то идёт. А потом вдруг появился старый мотоцикл. Точно, как в легенде. Марина на него села, он отвёз её домой и исчез. Утром она решила, что ей это приснилось. А вчера она звонила мне… Короче, она ещё не в панике, но близко к тому. Вы же знаете, мотоцикл так просто не приезжает. Знаете, да? – Вася огляделась.

Ну да, они знали. Хотя, наверное, не хотели знать.

– Пять рублей за «короче», – сказал Кузьмин. – Я заплачу, это мой сотрудник.

И полез в карман.

– Значит, оба раза она была в дымину… – задумчиво протянул главред.

– Ну, выпила, конечно, но очень хорошо всё помнит. Ей просто было страшно, она старалась забыть.

– Над нами будет ржать весь город, – пообещал Кузьмин. – Ей-богу, я уже согласен на того, кто живёт в пруду! Да чего там, я на орла согласен.

– Давайте я про удмуртского шамана напишу, – предложил вдруг «спорт», глядя в потолок. – У нас есть такой Шудегов, хоккеист с мячом, он уверяет, это был его прапрадедушка или вроде того. Красиво врёт, заслушаешься.

– Очень самоотверженно, только отдел культуры не оценит твою жертву, – сказал главред.

– Дак чё, я не даром, я за бутылку.

– Денежку – вот сюда. А тебе, Лёша, времени – неделя.

– Ну не надо, – очень тихо и как-то неуверенно попросил Кузьмин. – Ну зачем.

– Дам полосу. Ты знаешь, как сделать из этой истории конфетку, объясни Василисе структуру материала. И помоги.

– Это очень много работы, чтобы была конфетка. Тут одним рассказом очевидца не отделаешься. Тут столько всего придётся поднять… И никаких доказательств. Голая фантастика, которую ты не любишь. И правильно не любишь. Это не наш уровень. Мы не бульварный листок. Такое даже на сайт положить будет стыдно…

Кузьмин почти умолял. Почти ныл. Вася его таким раньше не видела. Обаятельный и уверенный в себе дядька, крепко за полтинник, но очень даже ещё ничего, Кузьмин вдруг будто сдулся.

Главред на его мольбы никак не отреагировал. Он уже говорил с бильд-редактором.

– Гайку на мосту сегодня же отснять, пока её на сувенир не утащили…

– Не утащат, цепь заклёпана, – ввернул новостник.

Главред не глядя отмахнулся.

– Это Ижевск. Перекусят… И найди хорошую фотографию «пса» раннего выпуска. Семьдесят четвёртый, семьдесят пятый год. У него зеркало на торце руля и шильдики плоские, наклейками.

– Зеркало как раз не показатель. Главное – рёбра на головке цилиндра стоят веером и глушак прямой, – сказал бильд. – Тогда точно семьдесят четвёртый. Я знаю.

– Ишь ты!

– Это Ижевск, – напомнил бильд, усмехаясь. – У моего отца был рыжий «пёс». Теперь жалеет, что продал.

– А у меня – красный. Восемьдесят второго года. Сыпался, зараза… Но зато как ездил!

Главред вздохнул.

Кузьмин тоже вздохнул, но без толку, его не услышали и не заметили.

– Совещание окончено, всем спасибо, – сказал главред. – Работаем.

Народ потянулся из кабинета.

– Дмитрий! А вас я попрошу остаться… На минуту.

Кузьмин в дверях оглянулся. К главреду подошёл «криминал», и они зашептались. Кузьмин неопределённо хмыкнул и пропустил Васю вперёд.

– Лёша! Ты тоже задержись чуток.

«Ну, будет мне сегодня, – подумала Вася. – И всё-таки я не могла иначе. Не могла упустить момент. Он должен понять. Он ведь тоже репортёр».

* * *

На улице Кузьмин потянул носом воздух и сказал:

– Не весна ещё. Вот не весна. Ты куда сейчас? В оперный? Давай, нам по пути.

До самой площади он молчал, думая о своём. Вася все порывалась сказать – вы извините, так получилось, я не нарочно, вы поймите, – но Кузьмин был где-то далеко, слишком далеко.

На площади он оглянулся в сторону пруда и неожиданно спросил:

– Никогда не задумывалась, что «лыжи» – авангард?

– В смысле?

– В самом прямом смысле. Такой добротный советский конструктивизм. Обрати внимание, всё, что поставлено в городе после Советов, – памятник крокодилу, пельменю, лосю, Ижик вот этот, который мне почему-то активно не нравится, – вполне традиционная скульптура. Коза железная, скорее, панк, ну, с элементами панка, она за скобками. Прекрасная коза…

«Лыжи» отсюда были едва видны – чёрточка, устремлённая в небо. Вася вспомнила поверье: если, стоя лицом к монументу и пруду, мысленно три раза задать какой-нибудь животрепещущий вопрос, придёт четкое понимание, как его решать. Прикинула – далековато. Да и вопрос ещё не оформился.

– А «лыжи» – это конец шестидесятых. Казалось бы, время, когда всё в стране зарегламентировано до посинения. Шаг вправо, шаг влево карается на худсовете. Тем временем скульпторы шарашат нам авангардные монументы на народные денежки, и хорошо ведь получается.

– Я знаю, что… Не всё было так однозначно, – осторожно высказалась Вася.

Кузьмин её не расслышал, он глядел в сторону монумента.

– Я ведь был на открытии, – с затаённой грустью сказал он. – С ума сойти. Пацан ещё совсем. Но что-то помню. Столько всего помню… Господи, как же я ненавидел этот город!

Вася даже слегка поёжилась – с таким чувством Кузьмин это выпалил.

А ещё показалось, он говорит о чём-то другом. О чём-то большем.

– Пойдём, – Кузьмин, глядя под ноги, зашагал к оперному театру, Вася пристроилась рядом. – М-да… А ведь город – редкий. Он настоящий. Он не прикидывается, не пытается тебя обмануть. Едешь по Пушкинской – хороший, качественный такой город. Его можно потрогать руками. Вдруг – бац! – та же Пушкинская, а вокруг деревня. Но деревня тоже правильная, в ней живут, а не доживают. А мой родной Машиностроитель, весь облезлый, где в любое время суток можно схлопотать в бубен? Да, облезлый, но это не руины, там всё настоящее, там есть сила какая-то! А эта площадь? Её так легко было испортить, превратить в бессмысленное парадное недоразумение, и сколько таких нелепых площадей в разных городах… А наша – хорошая площадь для жизни. И набережная выше всех похвал. И куда ни посмотришь, всё по делу. По трамваям часы можно проверять. Тротуарам – Москва завидует… Но дело вообще в другом. Здесь всё держится на контексте, на глубоко зарытых смыслах. На впитанном с молоком матери осознании того, что город очень непростой. С этим живут и об этом не говорят. Просто знают. Это как ижевский говор – он же весь строится на интонациях. Без интонаций его не существует. Почему главный борется с диалектными словечками? Открою страшную тайну: потому что их не осталось достойных! «Дак чё» и «в смысле» – курам на смех. Даже наше шикарное «чёйта», которое лично я обожаю, – это, в общем, не диалект. Все дело в интонации. Ижевск – город контекста. Если не нравится Ижевск – значит, ты ещё не в теме. Стоит её уловить, и город тебя поднимет, он тебе поможет, жизнь наладится и всё получится. Ну, либо ты самого себя не любишь, а тогда уже никакой контекст не спасёт.