Это я потом узнал, что Вера — тоже одноклассница Ларисы. И пригласила-то ее Лариса, на мою голову, волею случая: никогда особенно не дружили, встретились недавно в парикмахерской, разговорились, разнежились…

Женская гостевая бригада восстала против Игоря, требуя, чтобы он уступил Вере место, а сам убирался на мужскую половину. Тот сопротивлялся отчаянно, призывал на подмогу Зевса Громовержца и Джордано Бруно, нес всякую ахинею, но я его вряд ли слышал. Думаю, Вера тоже. Мы с ней изумленно пялились друг на друга, оба совершенно обескураженные. Верино лицо упорно заливалось краской, я, наверное, также выглядел небезупречно.

Все закончилось тем, что Игоря не одолели. Вера очутилась рядом со мной. У меня еще хватило самообладания поменяться с нею местами, чтобы не сидела на краю стола.

Я попал в сложную ситуацию. Я ведь и раньше собирался, отсидев немного с дочкиными гостями, незаметно улизнуть. И Лариса, понимая ситуацию, меня бы не задерживала, разве что по-обижалась бы чуть-чуть для приличия. Неожиданное Верино появление смешало все мои планы. Как бы я к Вере ни относился, какие бы чувства ни испытывал, не мог все же допустить, чтобы она приняла мой уход за демонстративное нежелание соседствовать с ней. А в том, что именно так расценила бы его, сомневаться не приходилось.

Она и без того сидела как на иголках. Хорошо, другой ее сосед оказывал Вере усиленные знаки внимания, приставал с разговорами и тостами, не закрывал рот Игорь, все галдели, перебивая друг друга, рюмки больше двух минут не простаивали. Никто не заметил ни Вериного замешательства, ни моего, веселились напропалую. Нет, пожалуй, не все. Одной из девушек напротив — жене общительного Вериного соседа — резвость мужа явно не понравилась. Она выбралась из-за стола, включила магнитофон, приблизилась к супругу, раскачивая бедрами в такт зазвучавшей музыке, потянула за рукав:

— Давай танцевать, засиделась я!

Идея гостям понравилась, загремели отодвигаемые стулья, раскрасневшаяся Лариса вытолкала в круг скисшего Ивана Сергеевича. Короче, остались мы за столом с Верой вдвоем. Будь оно неладно, мое интеллигентское нутро, я, каторжник своих жестяных убеждений, не мог позволить, чтобы дама, одна, оказалась неприглашенной. До этой минуты я ни разу не поглядел в ее сторону.

Я все делал медленно. Медленно встал, медленно повернулся к ней, медленно склонил голову и медленно, сухо сказал:

— Не откажите в любезности. — Очень постарался, чтобы она истолковала мой рыцарский жест только так, как мне хотелось.

Во второй раз за вечер я увидел ее зеленоватые глаза. Впрочем, теперь они сделались скорее черными — два темных пятна на пылающем лице. Секунду-другую она сидела неподвижно, прикусив нижнюю губу, затем поднялась. Мы, пятая пара, с трудом нашли место среди танцующих на маленьком пятачке между столом и дверью.

Я пригласил Веру не только потому, что осталась в одиночестве, — музыка была не плясовой, танговой. Я даже удивился — думал, молодые такой вообще уже не признают, всё бы им скакать да дергаться. И партнеры тогда не нужны — выходи и резвись в общей куче. Эта же, случайно подвернувшаяся запись — вот они, роковые звенья цепи, сковавшей в итоге меня с Верой, — оказалась тягучей, плавной, для двоих.

Я танцевал с ней «старорежимно» — не обнимаясь, как прочие парочки, а держа на отлете левую руку со вложенной в нее Вериной ладонью. И тщательно следил, чтобы между нашими телами оставался зазор. Но слишком тесной была комнатная танцплощадка, нас то и дело сталкивали, ее торчащая грудь трогала мою. Та самая грудь, которую я видел обнаженной, приготовленной для Севкиной услады. Солгал бы, сказав, что эти прикосновения удручали меня, но испытание было нешуточным. Я снова злился — и на Веру, и на себя.

Злился, что возникает пещерное желание стиснуть до боли ее возмутительно белые пальцы, злился, что другая моя рука прижимается к ее кошачье-гибкой талии. Злился, что все-таки жду, жду, черт бы меня побрал, когда кто-нибудь в очередной раз толкнет на меня эту безнравственную дрянь, эту похотливую самку. Злился, что она дочкина одноклассница, — такой неожиданный зигзаг придавал нашей вынужденной близости привкус особой горечи. Злился, презирал ее, презирал себя.

А потом случилось нечто вовсе для меня убийственное. Вера, еще раз прильнув ко мне, смогла бы ощутить, что в причинном месте брюки ее великовозрастного партнера, наставника и воспитателя несколько оттопырились. Я молил Бога об одном: чтобы поскорей закончилась мелодия и я получил возможность отдалиться от Веры — такого позора я не пережил бы. Испуганно втянул живот, постарался незаметно отклячить зад. И уже обдумывал вариант ссылки на какую-нибудь судорогу в ноге, чтобы прекратить наш глупейший балет, когда Вера вдруг нарушила тягостное молчание.

Мы танцевали, глядя в разные стороны. Вера ненамного ниже меня, пушистые рыжие волосы изредка щекотали мой висок, заставляли моргать правый глаз. Голос ее прозвучал совсем тихо, чуть хрипловато, словно бы издалека:

— Вы презираете меня, Борис Платонович? — И пока я, не сразу переключившись, лихорадочно размышлял, что ей ответить и отвечать ли вообще, невпопад продолжила: — Я же не знала, что вы отец Ларисы.

Почему-то именно эта ее несуразность протрезвила меня, вернула прежнюю уверенность в себе.

— А что, — я не скрывал язвительности, — если бы знали, то не стали бы развлекаться в ординаторской?

Сказал — и, впервые за время танца, поглядел на нее в упор. Мой удар был силен, я даже слегка пожалел ее, болезненно сморщившуюся, заалевшую. Но ответила спокойно, не дрогнув:

— Если бы знала, не пришла сюда. Мне сейчас трудно, неужели не понимаете?

Она была виновата во всем. Но прежде всего в том, что смутила, взбаламутила меня, заставила думать о ней, лишила покоя, которым так дорожу. Заставила раздражаться, злиться. Заставила возжелать эту порочную женщину. Ей, видите ли, трудно, я ее должен понимать. А не трудно ей было развратничать в больнице с блудливым, ей под стать, подонком Сидоровым? Очень хотелось ее об этом спросить, но, конечно же, не позволил себе, лишь, морщась, пробормотал:

— Какая вам разница, презираю я вас, не презираю? Что это меняет в вашей жизни?

— Меняет, — упрямо ответила Вера. — Не хочу, чтобы вы думали обо мне хуже, чем я есть.

И опять я совладал с собой, не выложил ей, что хуже думать некуда. Взялся сочинять достойную, не роняющую меня отповедь, но следующая Верина фраза буквально ошеломила:

— И не хочу, чтобы вы думали, будто я могу испытывать какие-либо чувства к этому сытому мерзавцу.

Представляю, каким дебильным сделалось мое лицо.

— А… а как же… тогда..? — залепетал я.