– Нет. Вся моя одежда оставалась на мне.

– Каждый раз?

– Каждый раз.

– И сколько их было, этих разов?

– Пять.

– Пятьсот баксов?

– Точно.

Парнишка снова ухмыльнулся. Легкие деньги.

– Он не пытался залезть к тебе в трусы?

Мэтью помялся.

– Один раз.

– Один раз?

– Честное слово. Один раз.

– И долго это продолжалось?

– Несколько недель. Патц сказал, что это все, что он может себе позволить.

– А что произошло в библиотеке?

– Ничего. Я там даже не был. Я вообще понятия не имею, где она находится.

– Почему тогда ты на него заявил?

– Он сказал, что не хочет мне больше платить. Будто ему это не по душе, что, если бы мы были друзьями, ему не пришлось бы платить. Я ответил, если он мне не заплатит, я заявлю на него в полицию. Я знал, что он на условно-досрочном, знал, что он состоит на учете как сексуальный маньяк. Если бы он на УДО нарушил правила, его бы снова посадили.

– И он не стал платить?

– Ну, сколько-то все-таки заплатил. Приходит ко мне такой: «Я заплачу тебе половину». А я ему: «Нет, ты заплатишь мне все». Деньги-то у него были. У него куча бабла. Конечно, я этого не хотел. Но мне нужны деньги, понимаете? Сами видите, как мы живем. Вы знаете, каково это, когда у тебя нет денег? Без денег же вообще никуда.

– Значит, ты вымогал у него деньги. И что? Какое отношение это все имеет к парку Колд-Спринг?

– Так он потому меня и бросил. Сказал, что ему нравится другой парнишка, который по утрам ходит через парк мимо его дома.

– Какой парнишка?

– Ну, тот, которого убили.

– Откуда ты знаешь, что это он?

– Потому что Леонард сказал, что хочет попробовать с ним познакомиться. Он его вроде как подкарауливал. Ну, бродил по парку по утрам, пытался с ним встретиться. Даже знал, как того парнишку звали. Слышал, как кто-то из друзей назвал его по имени. Его звали Бен. Он сказал, что попытается с ним поговорить. Это было прямо перед тем, как все произошло. Я обо всем этом даже и не думал, пока того парнишку не убили.

– И что Леонард про него говорил?

– Что он прекрасный. Он прямо так и сказал: «Прекрасный».

– Почему ты думаешь, что он мог совершить это преступление? Патц когда-нибудь тебе угрожал?

– Нет. Вы смеетесь, что ли? Я бы от него мокрого места не оставил. Ленни слюнтяй. Думаю, он потому и любит мальчиков: сам то большой, а дети вроде как меньше.

– Ну и зачем ему понадобилось убивать Бена Рифкина, если он подкараулил его в парке?

– Не знаю. Меня там не было. Но я знаю, что у Ленни был нож и он брал его с собой, когда собирался с кем-нибудь познакомиться, потому что, когда ты гомик и подваливаешь не к тому парню, тебе может не поздоровиться. Это он так объяснил.

– Ты этот нож видел?

– Да, он был у него при себе в тот день, когда Ленни со мной познакомился.

– Как он выглядел?

– Да не знаю даже… нож как нож.

– Вроде кухонного?

– Нет, пожалуй, скорее вроде боевого. Такой, ну, зубчатый. Я чуть было не забрал его себе. Он был клевый.

– Почему ты никому ничего об этом не сказал? Ты же знал, что того парнишку убили?

– Я тоже на условно-досрочном. Не мог никому рассказать, что я вроде как беру у него деньги или что я типа соврал насчет того, что он зажал меня в библиотеке. Это вроде как преступление.

– Прекрати говорить «вроде как». Это не «вроде как» преступление. Это самое настоящее преступление, как оно есть.

– Ну да. Именно.

– Мэтт, и сколько времени ты собирался ждать, прежде чем рассказать кому-нибудь об этом? Или ты думал и дальше сидеть сложа руки и смотреть, как мой сын сядет в тюрьму за убийство, которого не совершал, лишь бы тебе не пришлось краснеть за то, что ты позволял кому-то раз в неделю подержаться за твои яйца? И ты продолжал бы преспокойно молчать, а моего сына тем временем упекли бы в Уолпол?

Парнишка ничего не ответил.

Гнев, который меня переполнял, на этот раз был привычного свойства. Это был простой, праведный, успокоительный гнев, мой старый знакомец. Я не злился на этого маленького самоуверенного мерзавца. Таких, как Мэтт Маграт, жизнь рано или поздно наказывает. Нет, я злился на самого Патца, потому что он был убийцей – притом убийцей самого мерзкого пошиба, убийцей ребенка. К этой категории полицейские и следователи испытывают особую неприязнь.

– Думал, мне все равно никто не поверит. Я не мог рассказать про того парня, которого убили, потому что уже соврал про библиотеку. Так что если бы я сказал правду, мне бы просто указали: «Ты уже один раз соврал. Почему мы теперь должны тебе поверить?» Так что какой в этом всем смысл?

Тут он, разумеется, прав. Мэтт Маграт был самым наихудшим свидетелем, какого только можно было себе вообразить. Присяжные просто-напросто не поверили бы признанному лжецу. Беда в том, что, как и тот мальчик из сказки, который кричал: «Волк!» – на этот раз он говорил правду.

«Фейсбук» заморозил страничку Джейкоба, вероятно, из-за судебной повестки с требованием выдать все, что он когда-либо там публиковал. Однако же сын с самоубийственным упорством завел себе новую, под псевдонимом Марвин Гласскок, и начал добавлять в друзья весь круг своего общения. Он не делал из этого секрета, и я устроил ему разнос. Лори же, к моему удивлению, встала на сторону Джейкоба.

– Он остался совсем один, – заявила она. – Ему нужны люди.

Все, что Лори делала – всю свою жизнь, – она делала ради того, чтобы помочь сыну. Она утверждала, что теперь, когда Джейкоб оказался в полной изоляции, его «сетевая жизнь» была такой необходимой, неотъемлемой, «естественной» частью подросткового взаимодействия, что лишать его даже этого минимума человеческого общения было бы жестоко. Я напомнил ей, что штат Массачусетс задался целью лишить его намного большего, и мы сошлись на том, что необходимо ввести хотя бы некоторые ограничения. Джейкобу не разрешалось менять пароль, поскольку это лишало нас доступа к его записям и возможности их редактировать; он не должен был публиковать ничего, что имело бы даже самое отдаленное отношение к его делу, и, главное, ему было категорически запрещено выкладывать любые фото и видео: будучи опубликованы, они беспрепятственно разлетались по всему Интернету и могли с легкостью быть неверно истолкованы. Так началась игра в кошки-мышки, в которой вроде бы неглупый во всем остальном ребенок пытался шутить над своей ситуацией в выражениях достаточно расплывчатых, чтобы его отец не отцензурировал написанное.