Как справедливо отмечает сайт «Хронос»,[234] конфликт 70-х годов XVIII века имел характер столкновения цивилизаций: Запад в лице его тонкого слоя, импортированного в Петербург, противостоял «евразийскому союзу» казаков и башкир, православных крестьян и работных людей Урала. В отличие от убийства Петра III это был не верхушечный заговор, а масштабный титанический сдвиг – 100 тысяч человек с оружием в руках взялись отстаивать свое право на самобытное существование, на свою особенную цивилизацию.

Конец восстания был очевиден: победила более высокая военная организация правительственных войск. Но конфликт разрешен так и не был, а затаился… до октября 1917 года, когда после попытки «детей Февраля» навязать стране западную модель организации общества – без монарха, с республикой и парламентской демократией – началась новая «пугачевщина», началось восстание русского народа против чуждой ему элиты.

В результате Пугачевского восстания и многочисленных крестьянских бунтов, предшествовавших ему, правительство стало усиливать государственный контроль за положением крестьян и предпринимать шаги по смягчению крепостного состояния. Был узаконен отпуск крестьян на волю, в том числе после отбывания рекрутской повинности, после ссылки в Сибирь, за выкуп по желанию помещика (с 1775 г., без земли). По губернской реформе 1775 г. государственные крестьяне получили свой суд. Однако даже такие незначительные послабления в положении крепостных крестьян вызывали яростное сопротивление землевладельцев, которое, в конце концов, привело их в декабре 1825 года на Сенатскую площадь в попытке свергнуть в России монархию и установить прямое правление господствующего класса в виде дворянской республики (программы декабристов либо не предусматривали отмены крепостного права и предоставления гражданских прав крестьянам, либо предполагали, при отмене крепостного права, лишение крестьян земли или выделение им такого земельного надела, который был явно недостаточен для поддержания существования крестьянского семейства).

Еще одним социальным институтом, пострадавшем при династии Романовых, оказалась Русская православная церковь, вернее – православное христианство в его русском варианте. Проповедь любви к ближнему, свободы духа и социальной справедливости, как и высокой нравственности противоречила установкам абсолютизма на тотальный контроль над всеми сторонами жизни подданных Российской империи и вызывала определенный дискомфорт у владевших своими крепостными братьями во Христе дворян. Ведь волей господ семьи крепостных крестьян вплоть до 1843 г. могли разделяться для продажи, и дети уходили с молотка (или променивались на породистых псов) отдельно от матерей и отцов, в руки разных хозяев, в разные концы страны.

Слом независимой от государства Церкви, начатый еще Всешутейным собором Петра I, был в основном завершен ко второй половине XVIII века: лишенная патриаршества, экономической независимости, земельных владений и даже права сохранять тайну исповеди, Русская православная церковь, по словам В. Ключевского, переживала «глубокий упадок церковного авторитета».[235] Но «свято место пусто не бывает» – и для элиты российского общества место православной Церкви заняло масонство, а позднее – различные секты, вплоть до самых, как бы сейчас сказали, «тоталитарных» и «экзотических».

Внедрение западной культуры, западной системы образования, западного образа жизни породило своеобразный и специфически-российский слой – русскую интеллигенцию. Появились свои мыслители, ученые, экономисты, которые не только преданно «обслуживали» абсолютизм, но и критиковали его, вступали с ним в спор, и, как и полагается диссидентам, страдали под гнетом тирании. Однако все они, так или иначе, выражали точку зрения господствующего класса помещиков-землевладельцев, и споры их с верховной властью были спорами внутри элиты. По отношению к народу и императорская власть, и диссиденты выступали консолидированным классом крепостников-эксплуататоров.

Одним из таких «диссидентов» был Иван Посошков (1652–1726), закончивший свою жизнь в камере Петропавловский крепости. Однако и он, несмотря на всю его «буржуазную прогрессивность», был, как минимум на словах, сторонник абсолютной монархии. Другой идеолог абсолютизма и ключевая фигура реформирования Русской Православной Церкви в послушную служанку романовской династии – Феофан Прокопович (1680–1736). Собственно, Феофан, рассуждая в своих трудах о «народной воле», которая по «смотрению Божьему» однажды и навсегда выбирает себе правителя, заложил основу для всех последующих вплоть до нашего времени «изводов» о «всенародном избрании Романовых на царство». Еще одним сторонником абсолютизма был известнейший деятель середины XVIII века Василий Татищев. Замечательный историк, ученый и военачальник, он видел опору абсолютной власти в среднем дворянстве и крепостном праве, слегка облагороженном просвещением правящего слоя с помощью книг, а крепостных крестьян – с помощью религии, для чего следовало незамедлительно разрешить открытие независимых типографий и обеспечить поставленных на службу государству священнослужителей материально…

Но именно «богатство» и «разнообразие» философских, экономических и социальных концепций внутри правящей элиты XVIII века привело к тому, что этот период выдается некоторыми исследователями как время зарождения в России институтов гражданского общества.

Действительно, казалось бы, после того, как Петр I «прорубил окно» в «цивилизованную» Европу и в России появились такие научные и культурные институты, как Академия наук, Академия художеств, Университет, средства массовой информации и т. д., и т. п., вплоть до Вольного Экономического общества и многочисленных масонских организаций, гражданское общество в нашей стране должно было бы расцвести пышным цветом.

Однако, на практике, российский социум был расколот на две неравномерных и неравноправных части – народ и элиту, живую связь меж которыми разорвали петровские реформы. Треть населения страны – крепостные – были выброшены из числа сограждан и даже – людей, став, по недоброй памяти латинскому изречению, «говорящим скотом», остальное крестьянство было низведено на уровень бесправного населения, подобного населению завоеванных англосаксами Америки, Индии, Австралии. И это сравнение имеет реальное обоснование: правящая элита России в XVIII–XIX веках состояла из иностранцев, прежде всего, немцев, и из вестернизированых русских, которые начинали говорить по-французски раньше, чем на родном языке. Как написал Денис Давыдов в «Бригадире»: «Тело мое родилося в России, это правда; однако дух мой принадлежал короне французской». Средостение между народными массами и руководящим слоем страны сохранялось вплоть до начала ХХ века, когда этот гордиев узел русской истории был разрублен революционным мечом.

Поэтому говорить о существовании в императорской России гражданского общества не приходится. Русский народ стал разделенным народом, но не в том смысле, в каком этот термин употребляют в наше время. Более 90 % населения России жили своей жизнь, таинственной и незнакомой для оставшихся в изоляции представителей правящего класса. Напрасно Пушкин и Достоевский пытались пробить разделяющую их стену – вплоть до 1917 года дворянство, а вслед за ним и российская интеллигенция жили в плену собственного мифа о «народе-богоносце», пока народ этот в кровавой гражданской войне не уничтожил и отвергшее его государство, и предавшую его церковную организацию.