Мадемуазель д’Аттиньи снова подошла к ней, уставилась на хозяйку в упор своими глубокими черными глазами:

— Пейте, сударыня! Вы должны непременно выпить все это вино, если хотите узнать…

— Узнать — что? — переспросила Нарышкина.

Француженка не ответила.

Мария Антоновна снова поднесла бокал к губам. Она сделала глоток, еще один… Вкус вина изменился… да полно, вино ли это? Каким странным зельем угощает ее старуха?

Она уставилась на мадемуазель д’Аттиньи.

Из-под черного покрывала, в которое зябко куталась гувернантка, свесился кулон на тонкой золотой цепочке. Мария Антоновна разглядела странный узор из темного старинного золота: вертикальный ромб, а в нем — полумесяц и ключ.

Кулон странно притягивал ее, он завладел ее сознанием. Он медленно, ритмично, как маятник, раскачивался из стороны в сторону, и взгляд Нарышкиной послушно следовал за ним. Мария Антоновна почувствовала сильное головокружение. Она хотела что-то сказать, хотела прервать странный обряд…

Но вдруг полутемная комната гувернантки растаяла, исчезла.

Мария Антоновна была теперь совсем в другой комнате, — в комнате, спертый воздух которой дохнул на нее запахом старых вещей, запахом нежилым и неуютным. Комната эта была заставлена слишком тесно — несколько стульев, канапе с львиными лапами, кресла красного дерева, секретер, бюро, письменный стол с бронзовой чернильницей и очиненными перьями, ночной столик со свечою в бронзовом подсвечнике. На стене — итальянские картины, «Богоматерь» и «Архангел Гавриил», часы, остановленные на половине первого.

Чуть в стороне — китайские шелковые ширмы, полинялые, с едва заметным рисунком.

Боясь чего-то, Мария Антоновна шагнула вперед, заглянула за эти ширмы.

Там стояла узкая походная кровать с откинутым одеялом. На простыне, на одеяле темнели пятна…

Старые пятна крови, поняла Мария Антоновна.

И как только она поняла это — странная комната растаяла, исчезла.

Теперь Нарышкина видела как бы с высоты птичьего полета огромную площадь, запруженную народом. Здесь были ремесленники, рабочие, мастеровые, отпущенные на оброк мужики, мелкие чиновники, школяры, подмастерья… она не слышала ни звука, но все рты раскрывались, будто что-то выкрикивая, а все глаза, все лица были повернуты в одну сторону — в середину площади, где ровным и страшным квадратом, ощетинившимся штыками, стояли солдаты и офицеры в форме Московского полка. Перед строем разъезжал генерал в парадном мундире, он так же беззвучно что-то кричал, то ли убеждал в чем-то солдат, то ли уговаривал их, размахивая тонкой, какой-то несерьезной шпагой. Вдруг из рядов выдвинулся высокий офицер, ударил лошадь генерала штыком, она прянула в сторону. В то же мгновение мелькнула вспышка беззвучного выстрела, и генерал, покачнувшись в седле, неловко завалился и повис, застряв ногами в стременах.

И тотчас, как будто этот выстрел был сигналом, ощетинившееся штыками каре качнулось, как единое существо, и медленно, целенаправленно двинулось вперед — туда, где в морозном декабрьском тумане возвышалась громада Зимнего дворца…

И вся площадь, закипев беззвучными криками, потекла следом за восставшим полком.

Видение исчезло так же неожиданно, как появилось, только в голове Марии Антоновны прозвучал странный голос:

«Восстание. Декабрьское восстание. Войска восстали против законного государя».

Мария Антоновна снова была в тускло освещенной комнате старой гувернантки. Мадемуазель д’Аттиньи стояла перед нею все в том же черном одеянии, но в ней не было прежнего величия. Она снова казалась вздорной, незначительной старухой, притащившей из своей Франции не только множество никому не нужных старых вещей, но и груз своих заблуждений и предрассудков.

Однако Мария Антоновна, находившаяся под впечатлением своих видений, спросила гувернантку дрожащим от волнения, прерывающимся голосом:

— Что это было?

Гувернантка высвободила худую смуглую руку из черного покрывала, указала на гравюру, освещенную тусклым кровавым светом красной лампады:

— Владычица ночи, великая Геката, показала вам грех и расплату!.. Тяжкий грех, совершенный близким вам человеком, и расплату, которая ждет его самого и его семью, если он не раскается в содеянном и не искупит своего греха!

— Грех и расплату?.. — как эхо, повторила за ней Мария Антоновна.

Лиза открыла глаза и огляделась. Они ехали по Петроградской стороне, в ее глухом краю, примыкающем к Каменному острову.

— Эй, а куда мы едем? — окликнула она водителя.

— Все нормально, — ответил тот, не поворачивая головы.

— Что значит — нормально? — Лиза напряглась. — Мне же нужно к Пяти Углам…

— Так лучше ехать, — на этот раз он скосил на Лизу совиные глаза. — Я не хочу попасть в пробку…

— В пробку? — переспросила Лиза. — Какие пробки в такое позднее время?

— Ну, я хотел сказать, что там ремонт… вся дорога разрыта… Да не беспокойтесь, довезу в лучшем виде!

— В лучшем виде? — переспросила Лиза. — Высадите меня здесь!

— Сиди! — рявкнул водитель.

Лиза схватилась за ручку двери, попыталась открыть — но замок был заблокирован.

— Что это такое?! — выкрикнула Лиза, стараясь не показать свой страх. — Сейчас же остановите машину и выпустите меня!

Она замолотила водителя кулачками куда попало — по рукам, по плечу, по спине. Ее сердце колотилось, по лбу катились капли холодного пота. В мозгу стучало: «Сначала Лена, а теперь я… теперь я… живой мне не выбраться из этой переделки…»

— Остановить? — переспросил водитель, сбрасывая скорость. Он как будто не замечал ударов — да, впрочем, что могла сделать хрупкая пианистка с сильным широкоплечим мужчиной?

Машина затормозила, подъехала к тротуару. Водитель всем телом развернулся к Лизе, уставился на нее немигающими совиными глазами, протянул к ней сильные руки.

— Остановить? — повторил он странным клекочущим голосом. — Остановить — это можно, почему не остановить…

Лиза резко отстранилась от него, насколько позволял тесный салон машины, вжалась спиной в дверцу. Она в ужасе следила за круглыми совиными глазами, за короткими сильными пальцами, тянувшимися к ее горлу…

Софочка поднялась с дивана, подошла к большому зеркальному окну, встала в полукруглом балконе-фонарике. Окно выходило на Фонтанку, с одной стороны виден был Симеоновский мост, с другой — Невский. Посмотрела в обе стороны и вдруг увидела знакомую темно-синюю карету, узнала бородатого кучера Илью, важно восседающего на козлах. Папенька! Папенька едет!

Бросилась через комнату, навстречу — и вдруг от волнения у нее потемнело в глазах, ноги подкосились, и она едва не упала.

Чтобы не расстраивать папеньку, она вернулась, села на диван, села с лицом послушной девочки, ждала его в нетерпении.