Старыгин наконец добрался до Татьяны и показал ей фотографии на дисплее своего мобильника — эскизы Боровиковского к портрету Нарышкиной:

— Что ты можешь сказать об этом? Я имею в виду не женщину на портрете, а предметы мебели, на которые она опирается.

— Ну, горка — безусловно, ампир, хорошая работа, но точнее сказать не могу. А вот столик — очень редкая и ценная вещь, круглый столик на одной ножке, так называемый гефидон. Судя по деталям отделки, это работа знаменитого французского мастера Жакоба-Демальте. Его изделий и вообще очень немного, а в нашей стране, возможно, есть всего несколько предметов, и ценятся они очень высоко.

— Но эти вещи не из твоей коллекции? — перебил ее Старыгин, почувствовав, что Татьяна села на своего любимого конька и может теперь завести лекцию не на один час.

— Нет, к сожалению, у меня их нет, — вздохнула она. — Хотя я точно знаю, что в дореволюционной описи дворцового имущества упоминался гефидон Жакоба-Демальте. Но ты же представляешь, какие трудные времена пришлось пережить этому дворцу — революцию, военный коммунизм, блокаду… удивительно еще, что хоть какая-то часть дворцовой обстановки уцелела!

— Так что вряд ли мне удастся узнать, куда попали эти вещи, — разочарованно вздохнул Старыгин.

— Подожди-ка… — Татьяна вдруг сорвалась с места и устремилась куда-то в глубину мебельных завалов.

Дмитрий Алексеевич, заинтригованный, последовал за ней.

Татьяна стояла на четвереньках перед письменным столом из карельской березы и один за другим выдвигала его ящики.

— Что это ты тут ищешь? — спросил Старыгин.

— Где же он… — бормотала Татьяна, проверяя содержимое очередного ящика. — Был здесь… куда же он запропастился… ах, ну да, вот он! — И она горделиво протянула Старыгину толстую тетрадь в черной коленкоровой обложке.

— Что это такое? — спросил Дмитрий Алексеевич, бережно взяв тетрадь в руки.

— Это дневник Кузьмы Никодимовича, дворецкого последнего владельца этого дворца, графа Павла Шувалова.

— Впервые слышу, чтобы дворецкий вел дневник! — удивился Старыгин.

— Кузьма Никодимович был человек не простой, начитанный и грамотный! — добавила Татьяна. — Сам он был из староверов, с самим Львом Толстым в переписке состоял! После революции он остался во дворце и стал фактическим хранителем коллекции.

— Удивительно, что его не расстреляли! — проговорил Старыгин, перелистывая тетрадь. — Ведь в восемнадцатом году попытки скрыть что-то от «революционного народа» очень даже запросто могли стоить ему головы.

— Кузьма Никодимович, как я уже сказала, был человек не простой. Он умудрился раздобыть охранную грамоту за подписью самого Луначарского и отпугивал этой бумагой всякие комитеты и комиссии. А для простых грабителей у него имелось двуствольное охотничье ружье графа, заряженное крупной дробью.

— Крепкий старичок! — с уважением проговорил Дмитрий Алексеевич. — Тем более интересно, что он здесь записал! — И Старыгин углубился в чтение тетради.

«…Третье февраля восемнадцатого года. Сегодня после всенощной заявились во дворец какие-то господа матросы, все в пулеметных лентах. У одного на шее дамская лисья горжетка, другой носит вместо пенсне дамский же театральный перламутровый бинокль на шелковом шнурке. Потребовали царских мебелей. Желаем, сказали, с нашими марухами на царских кушетках спать, поскольку теперь наша власть настала. Когда я стал возражать, тот, который в горжетке, обозвал меня цепным псом буржуазии и пригрозил расстрелом в случае, если сей же час не представлю им в лучшем виде «полную царскую мебель». Разъяснил им, что все дворцовое имущество специальным указом объявлено народной собственностью и не подлежит реквизиции. Показал им грамоту за подписью Луначарского и как бы между прочим сообщил, что вчера двоих господ матросов судили революционным судом и приговорили к расстрелу за нарушение указа Луначарского и попытку присвоить лично себе народную собственность. Ушли, слава богу».

«…Двадцатое февраля того же года. Достал по случаю немного дров, протопил одну комнату. Все равно даже в этой комнате изо рта идет пар. Во дворце стоит лютая стужа, боюсь, что если не удастся раздобыть еще дров, вся мебель погибнет».

«…Пятое марта восемнадцатого года. Перед самой обедней заявился комиссар, весь в коже, с огромным маузером на боку, при нем двое солдат самого зверообразного вида. Предъявил мандат, весь в печатях, потребовал мебель для детского дома. Я показал ему охранную грамоту с подписью Луначарского, но успеха не имел. Видать, крепкий орешек, не чета давешним матросам. Комиссар внимательно пересмотрел всю мебель и отобрал не меньше десятка вещей, самых лучших. Видно, прежде был студентом или конторщиком, кое-что понимает в хорошей мебели. Или просто бывал в приличных домах. Я подумал, что сделают с дворцовой мебелью обитатели детского дома, эти беспризорники, и тихонько сказал комиссару, что столик-гефидон — большая редкость и стоит огромных денег. Глазки комиссара загорелись, так что наверняка заберет столик себе. Ну, и слава богу — у него дома этот столик, возможно, уцелеет, не то что в детском доме. Потребовал у комиссара расписку, он написал без споров. Расписку прилагаю».

Ниже к странице действительно была подколота расписка на мятом листке бумаги с размытой печатью: «Настоящим удостоверяю, что мной, комиссаром Бромелиусом В. Д., реквизирована по мандату для детского дома номер три дворцовая мебель в количестве девяти штук».

Ниже стояла залихватская подпись комиссара Бромелиуса.

— Да, вот и попался нам след этого самого столика-гефидона! — проговорил Старыгин разочарованно. — Но он нас только подразнил и снова пропал в неизвестном направлении. Где теперь искать этот самый детский дом номер три и где искать комиссара Бромелиуса? То есть с комиссаром-то как раз все понятно, он наверняка давно уже на кладбище, а вот детский дом…

— С детским домом как раз не все так плохо! — оживилась Татьяна. — Этот самый детский дом номер три располагался с восемнадцатого по двадцать шестой год в особняке купца Брусникина, в так называемых Песках, неподалеку от Смольного. Сейчас там находится страховая компания «Северный капитал».

— Откуда такая точная информация? — заинтересовался Дмитрий Алексеевич.

— От верблюда! — усмехнулась Татьяна. — Я в этой компании по удачному совпадению страховала свою машину, ну и заинтересовалась зданием — очень красивый особняк в стиле модерн. А сотрудник, с которым я разговаривала, оказался энтузиастом, все знал об истории этого особняка и мне рассказал. А я уже потом прочитала в дневнике Кузьмы Никодимовича, что в этот самый детский дом увезли часть обстановки нашего дворца.

— Ты не пробовала искать эти вещи в особняке? — спросил Дмитрий Алексеевич.

— А кто меня туда пустит? — вздохнула Татьяна. — Кроме того, там наверняка ничего не сохранилось с тех пор — сам понимаешь, революция, война, блокада.

— Бывают иногда чудеса! — проговорил Старыгин, перечитывая расписку. — А комиссар-то хитер — написал, что реквизировал для детского дома девять предметов мебели, а дворецкий пишет, что он забрал не менее десяти предметов, причем все самые лучшие. Так что и в те романтические времена люди не забывали о собственных шкурных интересах… так, говоришь, страховая компания «Северный капитал»? Вот что я думаю — не обсудить ли с этой компанией страхование кое-каких ценных предметов из коллекции Эрмитажа?